Содержание
Введение…………………………………………………………………….……..3
Глава
первая ………………………………………………………………………..
Творчество
Л.Н. Толстого в интерпретации критиков «Русского богатства» 1883–1891 г.
(«Смерть Ивана Ильича», «Власть тьмы»)………………………10
Глава вторая…………………………………………………………………………
Философия Л.Н. Толстого в понимании Л.Е.
Оболенского…………………..22
Глава третья…………………………………………………………………………
Споры критиков о Л.Н. Толстом на страницах «Русского
богатства» 1889–1891 гг………………………………………………………………………41
Заключение…………………………………………………………………………
Примечания…………………………………………………………………………
Библиография………………………………………………………………………
Введение
В истории журнала «Русское богатство» 1883–1891 года
представляют особый интерес. В этот период его редактором и вдохновителем,
одним из основных авторов был Л.Е. Оболенский. «Толстый» журнал под названием
«Русское богатство» стал для него по-настоящему любимым детищем. Он
собственноручно создавал каждый номер, писал статьи, очерки, обзоры, вёл
переписку с авторами и читателями. Главным в эти годы направлением журнала была
его ориентация на «научно-философское» направление. Он не был «литературным»
или «общественно-политическим» в угоду моде, его главной задачей стало
просвещение заинтересованного круга читателей. За обозначенный временной
промежуток в «Русском богатстве» было опубликовано множество работ по
философии, психологии, экономике, математике, биологии, физике и другим наукам.
Неординарным оставалось и эстетико-литературное направление издания,
пытавшемуся отстаивать собственную точку зрения в связи с самыми разнообразными
явлениями литературного процесса последней трети XIX века.
Читателя часто знакомили с произведениями зарубежных авторов. Журнал охотно
представлял свои страницы отечественным авторам, в том числе и только
начинающим литературный путь.
Из-за своего столь «непривлекательного» содержания
журнал не пользовался популярностью у массового читателя, что влекло за собой
огромное количество трудностей, особенно материального характера. Он был
предназначен для элитарной публики, хотя Оболенский всей душой желал погрузить
в мир науки, философии и искусства как можно больше людей, полагая, что
универсальные знания должны стать основой интеллектуального будущего России.
Кроме того, глубокий интерес к насущным проблемам
русской жизни тоже наложил заметный отпечаток на содержание журнала, где
затрагивались актуальнейшие проблемы современной действительности. Главная
задача сводилась к решению самых животрепещущих вопросов, будь они
мировоззренческого или же чисто практического характера. Многие журнальные
публикации были ознаменованы искренним стремлением к изменению нравственного и
социального облика человека. Не случайно главной общественной несправедливостью
издатель журнала считал неоправданно тяжелую жизнь простого народа. И именно в
связи с этим им чаще всего затрагивались различные общественно-экономические и
философские вопросы.
Принимая во внимание весь характер деятельности
Оболенского, можно сделать вывод, что он опирался на достаточно широко
распространенные тогда народнические доктрины, что, несомненно, сказалось на
общем направлении журнала, общее содержание которого вполне соответствовало
мировоззренческим представлениям Л.Е. Оболенского и его раздумьям по поводу
самых злободневных проблем, связанных с представлениями о национальном и всеобщим.
Формировалась единая идея, пропагандируемая журналом, хотя сам Оболенский не
считал себя народником, всегда чурался тенденциозности и стремился найти
рациональное зерно в самых различных общественных и, тем более, литературных
направлениях. Честность по отношению к себе, к читателю и к миру в целом –
главная его отличительная черта. Говорящим в связи с этим является излюбленный
псевдоним Оболенского – «Созерцатель», который свидетельствует о стремлении
судить как бы со стороны, объективно.
Неординарность личности Л.Е. Оболенского проявилась
и в жанровом своеобразии литературно-критических статей. Надо сказать, что само
обращение к литературной критике в его жизни не случайно. Как поэт, прозаик, он
не мог отозваться по поводу творчества собратьев по перу. На страницах своего
журнала ни раз выступал с краткой оценкой того или иного писателя, охотно
печатал статьи и рецензии других авторов. В «Русском богатстве» сотрудничали
М.М. Филиппов, А. Лисовский, Дм. Струнин, М.К. Цебрикова, Е.П. Карпов. Статьи нередко
сопровождались подзаголовком «По поводу», откликаясь на конкретное выступление
в печати, какое-то событие или явление; также могло носить название «Обо всем»,
где помимо литературных событий обсуждались и общественные, но все они имели
между собой определенную внутреннюю связь; весьма популярными подзаголовками
были «критический анализ», «критическое исследование», «сравнительная
характеристика» или «литературная заметка», но излюбленным жанром самого
Оболенского был «критический этюд», в котором, как правило, широко и
многосторонне рассматривалось то или иное литературное явление.
«Русское богатство», несомненно, имело свою
оригинальную направленность при Оболенском. Поэтому непонятно, почему столь
замечательная личность упоминается лишь в примечаниях, указателях к
каким-нибудь книгам или в редких общих обзорных статьях энциклопедий
дореволюционного и советского времени, в которых много ошибок и неточностей.
Деятельность Л.Е. Оболенского заслуживает более детального изучения не только в
связи с историей русской литературной критики, но и в связи с историей
отечественной журналистики, историей русской литературы, философии и
публицистики.
Бесспорно, этот человек был по-настоящему
многогранно талантлив. Даже тот факт, что он много лет состоял в личной переписке
с Л.Н. Толстым, говорит о многом. Ведь Л.Н. Толстой вел переговоры с Оболенским
по поводу того, чтобы сделать «Русское богатство» чисто «толстовским» изданием.
И не только мировоззренческая схожесть служила тому причиной. Было всегда
взаимное уважение, были дружеские отношения на протяжении многих лет.
Работы Оболенского о творчестве Л. Толстого
отличаются не только глубиной знаний, но и необычайной прозорливостью.
Противоречивая, непонятная очень многим, вызывающая раздражение, а порой и
резкое неприятие деятельность Толстого в сфере литературы и общественной жизни
конца XIX века получила у Оболенского подробнейшее освещение.
1890-е годы стали переломными в жизни Л. Толстого.
Поиск пути самосовершенствования и обретения смысла жизни привели его к созданию
особого мира созерцания, которое выразилось в таких произведениях, как
«Исповедь» (1879–80, опубл. в 1884), «В чем моя вера?» (1882–1884). В трудах
«Исследование догматического богословия» (1879–1880) и «Соединение и перевод
четырех евангелий» (1880–1881) Толстой критикует институт христианской церкви.
В этих работах он излагает суть своего учения, основанного на
нравственно-религиозной философии, согласно которой обновление человека
возможно только через индивидуальную духовную работу, нравственное
самосовершенствование. Толстой обращается к публицистике. Свои многочисленные
статьи, затрагивающие общественные проблемы, он также создает с опорой на новое
мировидение. Эти же нравственно-этические ориентиры находят воплощение и в тех
совсем немногих художественных произведениях, которые появляются на свет в этот
период: в повестях «Смерть Ивана Ильича» (1884–1886), «Крейцерова соната»
(1887–1889, опубл. в 1891), «Дьявол» (1889–1890, опубл. в 1911), драме «Власть
тьмы» (1886), комедии «Плоды просвещения» (1886–1890, опубл. в 1891), а также в
«народных рассказах» 80-х гг.
Все творчество Толстого этих лет вызывало
непонимание и недоумение, а чаще недовольство и раздражение у современников.
Л.Е. Оболенский во многом понял и одобрил его, предоставил страницы «Русского
богатства» для публикации различных работ его соратников. Сам он активно
занялся пропагандой, разъяснением толстовской этики. Стремясь как можно богаче,
точнее и убедительнее показать сам феномен Л.Н. Толстого, он предоставил
возможность и другим критикам высказаться по этому или иному поводу в связи с
творчеством писателя: будь то словесно-художественные произведения,
нравственно-эстетические воззрения или педагогическая деятельность. Оболенский
вместе с другими сотрудниками «Русского богатства», такими, как М. Филиппов, С.
Розенберг, попытался опровергнуть нападки различных критиков на выдающегося
художника-мыслителя.
Таким образом, круг проблем, связанных с полемикой
вокруг Л.Н. Толстого, на страницах «Русского богатства» подробно и адекватно излагался,
а также активно обсуждался. Так, например, Л.Е. Оболенский в числе первых
выступил против усиленно муссировавшегося в русской критике вопроса о
разделении Л.Н. Толстого на художника и мыслителя. В одной из своих первых
статей он писал: «Идеи Толстого, отвлеченные от той непосредственной
высокохудожественной формы, в какой они выливались, теряют значительную долю
своей прелести, как теряет ее великая поэма, если изложить сухо и отвлеченно ее
идею»1.
В связи с проблемой истолкования нового этапа в творчестве
Л.Н. Толстого Оболенский попытался продемонстрировать свое поклонение
«толстовской правды». При всем почтении к Л.Н. Толстому, пристальному вниманию
и к его учению, он должен не во всем с ним соглашаться. И об этом издатель
«Русского богатства» неоднократно открыто заявлял.
Учитывая неординарность, серьезность и глубину
осмысления творчества Л.Н. Толстого в этом журнале, хотелось бы заметить, что
интереснейший материал остался вне магистральных направлений в изучении истории
русской литературной критики и журналистики. Хотя попытка систематизации ряда
работ, посвященных Л.Н. Толстому, была. Ее предпринял Н.А. Горбанев в своем
исследовании «Лев Толстой – художник и мыслитель в литературной критике XIX–XX
вв»2, где была представлена сложная картина восприятия творчества
Толстого русской журнальной критикой, представившей нравственно-эстетическое и
словесно-художественное наследие Толстого с различных точек зрения. В
исследовании были проанализированы высказывания А.М. Скабичевского, Н.К.
Михайловского, Р.А. , М.А. Протоповича. Вполне бы достоин оказаться в этом ряду
и Л.Е Оболенский, но ученый обошел вниманием его многочисленные и очень
любопытные работы о писателе.
Оболенский самым активным образом участвовал в
разгоревшемся принципиальном споре о Л.Н. толстом – художнике и философе. Не
остались безучастными к этой полемике и сотрудники «Русского богатства».
Настоящая дипломная работа посвящена исследованию и
обобщению того, что было высказано на страницах журнала о Л.Н. Толстом. Она
состоит из введения, трех глав и заключения. Введение содержит в себе
информацию о специфике темы, о круге ее интересов: имеется в виду характер
журнала «Русское богатство» в период 18831891 гг., личность его главного
редактора Л.Е. Оболенского, неслучайное появление Л.Н. Толстого на страницах
журнала как в качестве беллетриста, так и объекта острой полемики, причиной
которой послужило и его творчество, и публицистические трактаты, раскрывающие
суть его философского учения. Поэтому весьма логично содержание глав. Первая из
них посвящается откликам критиков «Русского богатства» на художественные
произведения Л.Н. Толстого, обновленные изменяющимся писательским взглядом на
мир. Ими стали повесть «Смерть Ивана Ильича» и драма «Власть тьмы». Во второй
главе содержится анализ работ Л.Е. Оболенского, которые носят исследовательский
характер новой мировоззренческой концепции Л.Н. Толстого, нашедшей свое
выражение в публицистике писателя. В своих статьях критик создает масштабную
картину философских поисков и находок Л.Н. Толстого, рассматривая причину
духовного кризиса, период безверия и, наконец, обретение им веры и смысла
жизни. Взятую на себя роль защитника «опального» писателя журнал с достоинством
выполнял, чем вызвал глубокое недовольство литературной общественности.
Сыпались упреки, на которые нужно было отвечать. Поэтому практически все статьи
журналистов «Русского богатства» носили характер ответа на тот или иной выпад.
Предметом обсуждения в третьей главе стала именно эта сторона деятельности
журнала.
В «Заключении» речь идет о том, что позднее
творчество Л.Н. Толстого не получило адекватной интерпретации среди его
современников. Л.Е. Оболенский был из тех немногих, кто стал в этом плане
исключением. Надо сказать и о том, что другие сотрудники журнала «Русское
богатство», тоже оставили интересные трактовки художественного и
философско-публицистического наследия Л.Н. Толстого.
Глава
первая
Творчество
Л.Н. Толстого в интерпретации критиков «Русского богатства» 1883–1891 г.
(«Смерть Ивана Ильича», «Власть тьмы»)
Л.Н. Толстому, как личности и, главное, как писателю
уделялось огромное внимание на страницах журнала “Русское богатство”. По
количеству публикаций, ему посвященных, видно, что первостепенный интерес
вызвали толстовские воззрения на тот или иной вопрос, и особенно его философия.
Работ, которые бы интерпретировали непосредственно литературное творчество
писателя, на страницах «Русское Богатство» появилось сравнительно немного. Я
имею в виду на страницах «Русского богатства». Это критические этюды А.
Лисовского и Дм. Струнина, а также рецензия Л. Е. Оболенского, выступившего под
псевдонимом «Созерцатель» на критический отзыв Г.И. Успенского о «Власти тьмы»,
фельетон которого был напечатан в «Русских ведомостях», но редактор журнала
“Русское богатство” счел необходимым отозваться на его появление, потому что
выход драмы Толстого Л.Е. Оболенский отметил ранее в разделе своего журнала
«Новые книги», где писал: «Этой драме мы посвятим особую статью, ибо ее
художественные и психологические достоинства заслуживают обширного разбора, невозможного
в короткой библиографической заметке. Такого разбора драма заслуживает еще и
потому, что она едва ли будет понята и оценена по достоинству нашей критикой,
<…> отвыкшей от крупных и выдающихся явлений <…>. И ничего
удивительного, если она найдет в драме великого писателя ничего, кроме
«непозволительного реализма»1. 
Этюды А. Лисовского и Дм. Струнина посвящены
рассказу «Смерть Ивана Ильича». Авторы с восхищением говорят об этом
произведении. Интерес же к «Смерти Ивана Ильича» можно объяснить прежде всего
тем, что основные проблемы, поставленные в рассказе, являются главнейшими
вопросами человеческого бытия. 
Статья А. Лисовского «Смерть Ивана Ильича»2
была напечатана в первом номере «Русского богатства» за 1888 год. Главная
задача автора заключалась в том, чтобы показать соотношение художественного и
этико-философского в рассказе. С самого начала А. Лисовский заявляет, что
«рассказ «Смерть Ивана Ильича» резко выделяется среди других произведений графа
Льва Толстого». Он пишет: «Это не художественное произведение, как прежние
романы и рассказы Толстого, и не нравоучительное произведение, как позднейшие
его рассказы и сказки. Или, лучше сказать, этот рассказ одновременно и
художественное, и нравственное произведение, нечто гармонически целое и необыкновенно
законченное» (С. 180). В связи с этим упоминается и драма «Власть тьмы», с
появлением которой смолкли все споры о гибели таланта Толстого, об его
отречении от поэтического творчества. Случилось нечто поразительное: «узко
задуманная нравоучительная драма из народного быта, предназначенная для
народного театра, стала необыкновенно широкою, заблистала несравненными
красотами» (Там же). А. Лисовский подчеркивает, что писатель-проповедник и
писатель-поэт «не спорят за первенство и преобладание, но идут к одной цели»: к
правде. «Чем глубже поэт раскроет душевный мир этого человека, чем лучше,
образнее, живее изобразит горькие предсмертные размышления и ощущения его, –
тем пустота прожитой жизни будет разительнее показана, тем цель проповедника
достигается сильнее» (С. 181). 
Действительно, нет судьи более строгого и
неумолимого, чем сам человек. Критик полагает, что для Толстого было неважным
противопоставление жизни пустой и бессмысленной и жизни, имеющей возвышенное
стремление, главное-это анализ душевного состояния человека, «проживающего без
смысла и без сознания свою жизнь и поставленного тяжкою болезнью и ожиданием
смерти лицом к лицу с вечным вопросом о тайне жизни» (Там же). Он не согласен и
с тем, что для проповедника было главным встать на его место, для поэта —
изобразить настроение. И то, что Толстой достиг своей цели, А. Лисовский
полагает, дает возможность назвать этот рассказ «беспримерным в истории русской
литературы» и признать «торжеством реализма и правды в поэзии». То же, что
внимание читателя поглощается внутренней стороной произведения в ущерб внешней,
позволяет назвать его «лучшим произведением человеческого духа». Далее автор
статьи обращается к содержанию рассказа, суть которого, как он выразился в
заключение своей работы, скрывается в «перерождении человека приличий в
человека совести». Человек приличий живет, руководствуясь законами современного
общества, главный из которых: жить легко, весело и приятно. А личные духовные
устремления, желание заботиться о ближних, даже размышления о смысле жизни, и
тем более о болезни и смерти, в высшей степени оказываются неприличными. Но
именно закат человеческой жизни, по сути, всю ее освещает. «Жизнь встретилась
со смертью, загадка с загадкой, и из встречи этих двух великих загадок родился
свет, понимание» (С. 192). Надо сказать, что перерождение человека происходит
не сразу. И это связано с загадкой смерти. А. Лисовский по следам Л.Н. Толстого
размышляет о ее особом значении: «Что такое жизнь, развивающаяся широко, шумно,
пестро и вдруг прекращающаяся, обращающаяся в ничто? Куда денется этот мир
ощущений, в центре которого стою я, когда моя жизнь прекратится?» (С. 193). И
как следствие возникает вопрос: «А стоит ли жить, если все равно смерть?» Автор
статьи видит три возможных пути разрешения этого вопроса: либо предаваться
апатии и отчаянию, либо сказать «нет», что значит «осудить природу, ежеминутно
рождающую для жизни миллионы новых существ, значит признать непостижимое
бессмысленным» (Там же), и третьим ответом будет «да», но надо жить не для себя,
а для других, «жить в человечестве». «Стоит возводить здание, но не
собственного счастья, обреченное на смерть, а великое здание счастья рода
человеческого, которое никогда и ничем не будет разрушено. Для этого не нужно
отрекаться от себя, от своего счастья. Для этого нужно гораздо меньше, нужно
возлюбить ближнего, как самого себя» (Там же). Именно этот третий ответ и есть,
по Толстому, смысл жизни человека. К нему-то приходит и Иван Ильич. До этого
все его существо страдало, гибло, шло «к мучительному, бессмысленному концу».
Теперь страдает «ничтожная песчинка» – тело Ивана Ильича.
А. Лисовский называет
Толстого «поэтом смерти», но не той, что означает «вечный застой», «всеобщее
онемение», «остановку в великой машине природы», а той, что является «сеятельницей
жизни, носящей в себе семена нравственно здоровой, разумной, ясной и счастливой
жизни» (С. 195).
И в заключение автор
«критического этюда» очень точно указывает на сходство «людей приличий»
толстовского рассказа с людьми современного общества. Толстого укоряли в
индифферентизме и пассивности, в его воззрениях обнаруживали некую фатальную
неизбежность. Критик обличает, что современная жизнь в самых общих ее
выражениях характеризуется «крайним развитием пассивности, индифферентизма,
страдание существует наряду с самым беспечным весельем» (С. 195). И те святые
вещи, которые сохранились, но «таятся скрытно и незаметно», становясь
общесоциальными, извращаются: «милосердие превращается в филантропию, труд – в
эксплуатацию». А. Лисовский задается риторическим вопросом: «Кто же
индифферентен? Человек совести или человек приличий?». Можно и перефразировать
критика: Лев Толстой или его обвинители? В статье на вопрос нет прямого ответа.
Автор дает возможность читателю еще раз подумать над собственным смыслом жизни.
Финальная строка статьи подводит своего рода философский итог: «С тех пор, как
человечество помнит себя, люди совести, меньшинство, борются и спорят с людьми
приличий, большинством. Сократа, человека совести, осудили на смерть и убили
люди предания и приличий» (С. 197).
Вторая работа,
посвященная «Смерти Ивана Ильича», критический этюд Дм. Струнина под названием
«Выдающийся литературный тип»3 (Русское богатство. – 1890. – № 4),
ставит вопрос о типичности этого образа в литературе и современной жизни. 
«Иван Ильич, – пишет Дм.
Струнин, – человек ничем не выдающийся ни в области науки, или искусства, ни в
области практических мероприятий, – и несмотря на то, однако, можете быть
уверенным, что имя его – популярно и что память о нем сохранится среди нас надолго,
до тех пор, пока не перестанет в русском обществе водиться человек инерции» (С.
106).
Человека приличий он
определяет как человека инерции и подчеркивает, что нельзя смешивать людей
инерции с людьми инертными. Под инертностью подразумевается покой, а инерция-это
«движение, но далеко не всякое, а только то, источником которого являются не
внутренние стимулы, не нравственное «я», а постороннее вмешательство, толчок
извне» (Там же).
Можно сказать, что
трактовка образа Ивана Ильича Дм. Струниным дается приблизительно в том же
ключе, что и в упомянутой работе А. Лисовского. Герой толстовского произведения
тот же «покорный раб условий времени и места», человек толпы и человек инерции,
а «жить по инерции – основное направление Ивана Ильича». Критик сравнивает его
с «челноком», который плывет в бушующем море жизни и не может не разбиться о
«каменистый берег» или «подводный риф», символизирующий собой «разумное
сознание, которое проснется не сегодня – завтра!». И все, что было в жизни
Ивана Ильича Головина, Дм. Струниным определяется формулой: «служил, делал
карьеру и вместе с тем приятно и прилично веселился» (С. 107). «Радости
служебные, – подчеркивает критик, – были радости самолюбия, радости
общественные были радости тщеславия, но настоящие радости Ивана Ильича были
радости игры в винт» (С. 108). Причины такого образа жизни Дм. Струнин , в
отличие от А. Лисовского, видел в несколько ином. Он приходит к выводу, что сам
человек инерции задумывается в определенный момент о цели своего существования,
но, обращаясь к книгам и ученым мужам, он не находит ответа. Руководством жизни
такого человека остаются непредсказуемые побуждения собственной личности. И он
вдвойне несчастен. Во-первых, он не осознает истинного смысла жизни, а
во-вторых, убеждается в недостижимости блага, к которому всегда стремился.
Понимание того, что прошедшая жизнь была не настоящей, что он только
«потолкался у дверей ее», приходит слишком поздно. А истинная жизнь настолько
отличается от привычной «суеты сует», что кажется «невероятно трудной, даже невозможной»,
хотя должна быть такой, как завещал Христос, – «любовью к Богу и ближнему,
дающая благо человеку».
И автор статьи говорит, что такие люди, как Иван
Ильич, известны каждому. Этих «заматеревших» и «зарождающихся» Иванов Ильичей
повсюду в огромном количестве, и в следующих строках легко прочитывается
горькая авторская ирония: «…и, если мы имеем право чем-нибудь гордиться перед
остальными странами, так это изобилием Иванов Ильичей» (С. 109). Этой
особенностью, по мнению критика, Россия оставалась и остается вне конкуренции.
«Пресловутый», «жалконький» человек, живоописуемый Толстым, может вполне быть
возведен в состоявшийся и утвержденный тип.
Далее Дм. Струнин доказывает типичность образа Ивана
Ильича уже не в современном обществе, а в европейской литературе. Такие люди,
как этот герой, не являются, по мнению критика, «каким-то исключительным
продуктом нашей канцелярии». А.П. Чехов в рассказе «Скучная история» рисует
образ такого Ивана Ильича, но уже из среды научной. Николай Степанович всегда
хотел быть врачом, но стремление сделать в жизни карьеру как бы завуалировало
его душу. Став профессором, апеллируя голыми теориями, он не задумывался о цели
своего пребывания на этой земле. Только на пороге смерти он понял, что, став
ординарным врачом, приносил бы настоящую пользу окружающим людям, а так, пока
он занимался никому не нужным делом, люди не только страдали, но и умирали.
Однако такое прозрение наступило слишком поздно, на пороге смерти.
Образ такого же
никчемного прожигателя жизни Дм. Струнин находит и в рассказе польской
исследовательницы Елизы Оржешко «Одна сотая» и помечает, что «99 сотых внешней
и внутренней жизни героя произведения составляют мерзость и отвратительная
бестолковщина». По социальному статусу теперь этот «миллионер», «светский человек»,
но он остается «гулякой и пустомелей». Все свое материальное состояние он
буквально проматывает за границей. В нем, безусловно, осталось и хорошее, но
всего лишь на одну сотую часть.
И у М.Е.
Салтыкова-Щедрина встречает критик в рассказе «Больное место» все того же
чиновника Ивана Ильича. Их схожесть он убедительно доказывает отрывком из
фантазии Д.Л. Михаловского «Три могилы» с уверенностью, что каждый из них мог
бы сказать так после своей смерти:
Много
важных и знатных особ
До
могилы меня провожало,
Но на
мой разукрашенный гроб 
Ни
единой слезы не упало…
Из
пустого тщеславья родня
Монументом
богатым почтила,
Бедный
прах мой и тут же меня
Навсегда
и совсем позабыла. (С. 112)
Так Дм. Струнин завершает
свои размышления о типичности толстовского образа. Остальная часть его работы
посвящена вопросу оценки читателями того или иного литературного явления и
конкретного произведения Л. Толстого, а также тому, какие голоса раздаются в
обществе по поводу типичности образа Ивана Ильича.
Критик полагает, что читатель
может идти двумя путями в оценке литературного конкретного явления. Либо путем
субъективной оценки, которая опирается на «единичный, личный опыт и личный
вкус», но это должно быть компетентное мнение человека «с обширным опытом и
развитым чутьем», служащее «ручательством за верность» этой оценки; либо путем
объективной оценки. Она проводится на основании «соединенного опыта».
Оценивающий должен разобраться в массе голосов и «отделить все то, что
отмечается печатью убеждения, а не партийности, не легкомыслия, не
пустозвонства» (С. 118).
Вопрос: «Иван Ильич – тип
или не тип?» был очень актуальным в литературно-критической среде того времени.
Об этом свидетельствует количество разнообразных откликов, приводимых Дм.
Струниным. Он пишет: «Наше общество встретило «Смерть Ивана Ильича» с
распростертыми объятиями и с неизмеримым восторгом. Это произведение было
многими объявлено чем-то совершенно небывалым в русской литературе» (С. 119).
Далее критик говорит, что людей, охваченных «столь необузданным восторгом»,
стали обвинять в «одурении». Но эти обличители позабыли, что «одурение
произошло не почему-нибудь, а потому, что их, заволновавшихся, ударили по
самому больному месту» (Там же). Действительно, кому может понравиться
утверждение: «Иван Ильич-это ведь мы» (Там же). Дм. Струнин объясняет
происходящее не тем, что «одуревшим» хотелось из-за любви к искусству обличать
себя. Нет, они содрогались от беспощадности толстовского анализа. Но вместе с
тем они видели в нем правду. Были мнения, которые подтверждали и дополняли эту
мысль. «Смерть Ивана Ильича», как полагали авторы этих точек зрения, является
«образчиком такого реализма и такой глубокой, неприкрашенной правды, какие едва
ли отыщутся у величайших художников слова». Они поражались типичности Ивана
Ильича, что позволяло им называть этот рассказ «самым поучительным из всех
рассказов, когда-либо написанных, и самым потрясающим».
Автор статьи уделяет
внимание и таким мнениям, в которых задавался один вопрос: «Зачем это писать,
зачем это печатать, зачем бросать людям в лицо такую страшную правду, зачем
отнимать иллюзии даже у тех, которые расстаются со светом и которым иллюзии так
смягчают смерть?».
Дм. Струнин обращается не
только к доброжелательным откликам. Были и отрицательные отзывы на вопрос о
типичности образа заблудшего человека Ивана Ильича. Например, мнение такого
рода: «Такие люди есть, конечно: они живут и умирают так, как изобразил граф
Толстой. Но есть и не такие в том же обществе, с тем же прошлым и при том же
общественном положении» (С. 120). Этот взгляд не приемлет Дм. Струнин: «Если, в
самом деле, в обществе есть не такие люди, как Иван Ильич, то разве это служит
доказательством того, что он – не тип?» (Там же). На поставленный вопрос он
однозначно отвечает: «Ведь если так, то нам бы пришлось отрицать типичность
Хлестаковых, Рудиных и Базаровых» (Там же).
Завершая свои
литературно-критические раздумья, Дм. Струнин подчеркивает: «При появлении
такого рода много говорящих и уму и сердцу типов каждый убеждается в десятый
раз, что пресловутое «искусство для искусства» есть абсурд, обман, ловушка и
что искусство есть орудие, рассадник чувств и идей,– иначе говоря, оно есть
проводник определенных настроений» (С. 124).
Указанные критические
работы, посвященные «Смерти Ивана Ильича», несомненно, являются яркими
образчиками. Круг проблем, связанных с этим рассказом, в них широко
представлен, и освещенное изложение собственных суждений авторы статей
стараются подчинить объективному анализу исследуемого материала.
Драма «Власть тьмы»,
естественно, тоже не осталась без внимания критиков. Уже говорилось выше о том,
что редактор «Русского богатства» Л.Е. Оболенский очень хотел подробнейшим
образом рассмотреть новое творение Л.Н. Толстого. Но его опередили. Вышел
фельетон Г.И. Успенского, рассматривающий эту драму «Созерцатель», конечно же,
не мог оставить без внимания это выступление. На страницах своего журнала Л.Е.
Оболенский печатает рецензию4, в которой в основном согласен с Г.И.
Успенским. Он также считает, что Л.Н. Толстой остановился преимущественно на
тех ненормальных семейных отношениях, «которые возникают из разложения
деревенской жизни наносными влияниями денежной силы» (113). Вслед за Г.И.
Успенским пишет, что эта драма – «благотворный, поучительный, освежающий душу
урок <…> не для «невежественных» масс, а <…> для людей «так
называемого культурного общества» (Там же). «В этих Петрах и Никитках, Анисьях
и Матренах, оно, культурное общество, увидало бы свои портреты» (Там же). Л.Е.
Оболенский соглашается с автором статьи, что «расстройство, давшее силу деньгам,
уже произошло в народной среде, и превратило всех лиц драмы в людей, друг другу
«поверженных, связанных нуждой, тогда как в неиспорченном и в нерасшатанном
народном строе жизни те же самые люди были бы людьми самостоятельными, и связи
между ними были бы не во имя нужды, хлеба, а именно во имя взаимной
самостоятельности, независимости от нужды…» (С. 115). Г.И. Успенский, по мнению
рецензента, находит один положительный, истинно народный образ – образ Маринки.
Она осталась нравственно неиспорченной, и, выйдя удачно замуж, получив
хозяйство, спасла себя от позора. Деревня помогла ей стать человеком, а ведь
она уже стояла на грани падения. Другой пример– семья Петра, отношения между
членами которой «подверженные», т.е. все зависят друг от друга, но хотят освободиться
от этой зависимости, для этого нужно совершить ряд преступлений, т.е.
«разрушить эти насильственные связи». Все это объясняется Г.И. Успенским, по
словам Л.Е. Оболенского, тем, что «народный строй жизни», при котором «каждый
себе хозяин», «исказился по культурному образцу». В этом драму критики и видят.
Г.И. Успенскому
принадлежит еще и мысль об обязанности интеллигенции по отношению к народу, вся
беда которого состоит в том, что «народная жизнь после освобождения крестьян не
была с должной серьезностью и решимостью организована и что молодое поколение
культурного общества не было привлечено к этому большому делу» (С. 116). Л.Е.
Оболенский не согласен с такой позицией. Его интересует то, что могло бы внести
«культурное общество» в организацию масс, если оно, по словам самого Глеба
Ивановича, «благовоспитанно только с внешней стороны», а внутри «не считает
даже зло злом». Что же могло это общество внести в народную жизнь, если людей,
которые бы «смогли организовать эту жизнь так, чтобы не было «расстройства», не
было в 60-е годы. В этом Л.Е. Оболенский убежден. Иначе бы появились бы новые
Базаровы, Кирсановы. Подтверждает он это еще и тем фактом, что и у самого Г.И.
Успенского почему-то не было таких героев, да и ни у кого из писателей того
времени. Были и «вполне преданные народу личности», но их было немного, «вокруг
кишели целые стаи врагов». Да и почти не было среди «лучших людей» тех, которые
бы «осознавали вполне ясно, чего требует народная жизнь».
Затем Л.Е. Оболенский
обращается к более частным проблемам разобщения интеллигенции и народа. Путей
его уничтожения нет, т.к. причиной этого, как полагает критик, является то, что
«современная действительность дает такую пеструю массу противоречивых мнений,
что свести нас, русских, к какому-нибудь согласию нет никакой возможности» (С.
117). «У нас что ни человек, то партия! – восклицает он. – Каждый мнит0 себя
реформатором, поэтом, художником, публицистом; чуждое мнение возбуждает досаду
и полемику уже потому одному, что оно чужое, а не мое» (С. 118).
На основе всей массы выше сказанного можно
утверждать, что Л.Н. Толстой писал на злобу дня, тем самым шокируя людей,
вызывая бурю эмоций и порождая различные точки зрения. Авторы их могли быть
солидарны с писателем, а могли и вступать в споры. Весь калейдоскоп, по сути,
оказался представлен на страницах российских литературных журналов. «Русское
богатство» не было исключением среди них.
Глава вторая

Философия
Л.Н. Толстого в понимании Л.Е. Оболенского
Л.Е. Оболенский один из
тех критиков, которым уделяли не заслужено мало внимания. Его деятельность на
литературно-критической ниве, бесспорно, значительна и интересна. Свои работы
он посвящал рассмотрению творчества И.С. Тургенева, Г.И. Успенского, Н.Н.
Некрасова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Вс.М.
Гаршина, А.П. Чехова, М. Горького и многих других русских писателей. Его
интересовали вопросы искусства, науки, общественной жизни. По мнению Л.Е.
Оболенского, все должно твориться на благо общества. И искусство в этом плане
не было для него исключением «Искусство есть предмет общественного спроса и
предложения»1. Он всегда воспринимал искусство как «выражение
психического характера человека и движений его души»2. Для него
искусство – синтез личного и социального. А критика, в том числе и литературная,
должна быть прежде всего объективна И, следуя своему главному принципу быть
правдивым Л.Е. Оболенский никогда не принадлежал к определенному
литературно-критическому направлению. В его творчестве прослеживаются прежде
всего традиции народнической критики. Но в своем стремлении к объективности он
не ограничивал себя рамками взглядов каких-то литературно-критических течений и
направлений, он их синтезировал. И какой метод лежит в основе всех работ
Оболенского. В том числе, и посвященных Л.Н. Толстому.
Сразу надо сказать об особом отношении Л.Е.
Оболенского к Л.Н. Толстому. Именно ему он посвятил целый цикл статей на
страницах своего журнала, материалы которого послужили основой для создания
Оболенским книги о Л.Н. Толстом.3 Писал о нем и до, и после
«Русского богатства». Способствовало этом и более тесное общение – они состояли
в переписке. Палитра оценок художественных произведений и публицистических
трактатов Л.Н. Толстого у Оболенского богата: от самых восторженных до резко
отрицательных. Довольно красноречиво об этом говорит его письмо к автору
великой книги под названием «Война и мир»: «…Одно время (было такое время) я
начинал разлюблять Вас, мое сердце отматнулось от Вас. И это от того, что Вы
показались мне in concaeto ниже того образа, который у меня когда-то сложился о
Вас. Так дети, узнав, что сказки, которым они верили не существуют реально,
мучатся этим и сперва начинают бранить действительность. Каждый из людей
(вероятно, каждый?) создает себе сказку из любимых людей, философов, поэтов и потом
на них же сердится, что они люди, а не сказка.
Нечто вроде этого было со
мной относительно Вас. О деталях говорить не стоит, т.е. о деталях этого
полудетского разочарования в сказке под заглавием «Лев Толстой». Но теперь, в
новом Вашем «Откровении», я опять нашел не только мою «прежнюю сказку о Вас, но
сказку гораздо более чудную, глубокую, милую, светлую…Я не могу подыскать
слова!..» Я знаю, я чувствую, что тот, кто писал «Воскресенье» это тот, кто был
в моей душевной сказке о нем: иначе он не мог бы написать этого. Но только этот
новый несравненно, бесконечно лучшее того прежнего во всех отношениях…»
(16 декабря
1899г.)
Также предельно честен и
искренен Л.Е. Оболенский и со своим читателем. Все его статьи написаны в особой
манере непосредственного обращения к адресату. Точка зрения самого критика уже
сложилась, теперь осталось только убедить в ее правильности читателей. И он
занимается разъяснением, доказательством своего понимания вопроса, он никак не
его навязыванием. Читатель для Оболенского был всегда другом.
В том же ключе писал
Оболенский и о Л.Н. Толстом.
Но есть и своя
особенность статей, посвященных толстовскому творчеству. Все они являются
ответом тому или иному критику, затронувшему проблему трактовки
мировоззренческой стороны творчества Л. Толстого. В самой первой своей статье
«Идеалы нашей жизни и литературы»5, посвященной этому
великому художнику-мыслителю, Оболенский делает предупреждение: «каждая
новая его работа освещает с новых и новых сторон его воззрения, поражая
критика, готового уже напасть на какую-либо сторону, таким неожиданным
освещением или дополнением прежнего, что приготовленное возражение оказывается
ненужным»6. В своих дальнейших работах Л.Е. Оболенский
продолжает полемику с критиками, нападавшими на Л.Н. Толстого, особенно с А.М.
Скабичевским. Постепенно критик пришел к решению написать крупномасштабное
исследование, посвященное идеям Л. Толстого, постараться помочь читателю не
ошибиться или исправить ошибку в понимание такого общественно-культурного
явления, как Л.Н. Толстой. Но сначала целью Оболенского становится обобщение и
опровержение всех нападок прессы на писателя-философа. А потом уже занятие
непосредственным разбором его идей. О том, что это становится делом его жизни,
он объявляет в статье «Русская мыслебоязнь и критики Л.Н. Толстого»7,
хотя несколько статей, посвященных идейным поискам Л. Толстого, он уже
опубликовал к тому времени.
В ранее упомянутой статье
« Идеалы современной жизни и литературы»8 Оболенский пишет
о том, что нельзя считать учение Толстого какой-то схемой, системой по
задуманному плану, он называет его «лирической поэмой собственного духа,
лирической историей этого духа с его постепенными переходами от сомнений к
отчаянию и от отчаяния к синтетической истине». (С. ) По Оболенскому, Толстой
нашел источник своих духовных мытарств и из-за этого не отвернулся от души,
познать которую он и стремится, но это для него станет возможным через
осознание смысла жизни. Тем самым критик затрагивает вопрос о морали Л.
Толстого, о которой говорит как о вере, состоящей из чувства «истины жизни
из самой жизни, своей и чужой». (С. ) А для этого, по мнению Оболенского,
нужно быть не только художником, но и мыслителем, нужно суметь свести все
элементы человеческой жизни воедино, объединить «в одну общую точку все
части громадного храма жизни». (С. ) Далее он излагает принципы этой
морали: истинность народной жизни, необходимость осознания того, что человеку
не следует делать, а природа сама подскажет, что нужно делать, христианские
формулы поведения. Толстовское понимание смысла жизни Оболенский называет
«чуждым всякого мистицизма и метафизики», (С. 230), говоря, что оно
полностью приложимо к жизни, что «его моральные правила тем более
поразительны, что они легки, просты, понятны и обращаются как будто только
лично к каждому». (С. 231) Оболенский отвергает достаточно популярную
точку зрения связанную с тем, что «Толстой хочет только личного
совершенства, не заботясь о других», (С. 230) утверждал, что в понимании
писателя человек не может сделать ничего хорошего другим, «если сам не
знает этого хорошего, а как же можно ему знать хорошее, если ведет сам
нехорошую жизнь». (С. 231) А именно за углубление в анализировании
собственной жизни критики порицали Л.Н. Толстого. На это Оболенский замечает,
что «таким путем по Л. Толстому мы избежим и общественного зла, которое
коренится в нас самих.» (С. ) Иллюстрацией для такого понимания идей Л.
Толстого Оболенский избирает «Анну Каренину». Он пишет: «Идея
«Анны Карениной», очевидно, состоит в том, что «мораль и есть
закон самой жизни, т.е. сама жизнь в ее нормальном течении». (С. 226) А
концентрацию этой морали видит в эпиграфе .
В 4-ом номере
«Русского богатства» за 1886 год появилась статья «Лев Толстой о
женском вопросе, искусстве и науке.»9 Написана она была по
поводу заметки А.М. Скабичевского в газете «Новости» на готовящийся к
печати труд Толстого о женском вопросе. Своей статьей Оболенский выносит на
обсуждение проблему отношения Толстого к науке. А явление женского труда служит
всего лишь иллюстрацией. Согласно Оболенскому, Толстой в своей работе развивает
мысль об интеллигентском труде, но никак не отрицает науку и искусство, как
полагал Скабичевский, указывает, что Толстым, наоборот, признавалась
необходимость науки и искусства наряду с пищей, одеждой и т.д., но он был убежден,
что они не станут таковыми, пока не будут приняты «теми людьми, для
которых они делаются». (С. 168) Оболенский говорит, что Толстой не
разделяет точку зрения о привилегированном положении в обществе людей науки и
искусства, т.е. их «избавления от физического труда наряду с
народом», (С. 168) который трудится, только потому, что эти особые люди в
обмен поставляют интеллектуальную продукцию, «плоды труда
нервно-мозгового». (С. 168) Критик задается риторическим вопросом:
«Та ли она? Нужна ли она?» Ответом служит то обстоятельство, что у
Толстого он не находит положительного отклика: признавая безграничное значение
науки и искусства вообще, писатель не видит пользы для народа именно такого
понимания деятельности людей этих духовных сфер: «Великие художники слова,
музыки, живописи, – размышляет далее Оболенский – ничего не дают и не могут
дать семидесятимиллионному населению, на счет которого живут и служением
которому оправдывают свое существование».(С. 169)
Результатом первой ошибки
критик считает заблуждение А.М. Скабичевского по поводу мысли Л.Н. Толстого о
женском вопросе, согласно которому интеллигенция постепенно забыла свою цель
служить народу посредством своего интеллекта, и ее деятельность стала
«привилегией ничего для народа не сделать, получая от него все». (С.
169) И стремление женщин окунуться именно в эту стихию, по словам Оболенского,
Л.Н. Толстой осуждал, хотя одинаково плохо это и для мужчин, и для женщин.
Согласен критик с толстовским названием такого явления – «мнимый
труд», а также с тем, что основная роль женщины – роль матери. Но у
Оболенского не находит отклика утверждение Л.Н. Толстого, что женщины посещают
разные курсы лишь для того, чтобы не рожать детей. Он считает, что они
совершают это как раз для того, чтобы «сделаться сознательной и хорошей
женой и матерью, сознательной воспитательницей своих детей, сознательной
руководительницей и их и мужа». (С. 172) Речь идет о женщинах среднего
класса, которые больше всех остальных свободны в своих желаниях, поступках и
взглядах. Почему же спрашивает критик нужно винить их в желании получить через
науку познание смысла жизни, умении полезно работать для народа? Свою точку
зрения он продолжает доказывать тем обстоятельством, что женщина часто
поставлена в такие условия, при которых она вынуждена идти работать, чтобы
выжить, прокормить семью. Поэтому нужно учиться, чтобы осуществить это как
можно лучше. Оболенский приводит множество примеров оправданного шага женщины
на путь науки и знания и подытоживает: «Мы решительно не помним такого
исключения даже по слухам, где бы женщина шла на курсы, желая избавить себя от
обязанностей матери и жены». (С. 176) Не отрицая, что между курсистками
есть те, которые хотят заниматься «интеллигентным мужским трудом»,
т.е. фальшивым, хотя и их немного, критик с радостью приветствует право женщины
на получение знаний для дальнейшего использования.
То, что Толстой этого не
понял, Оболенский посчитал каким-то недоразумением и был уверен, что этот
промах будет в скором времени исправлен.
Тему толстовского
понимания науки Л.Е. Оболенский продолжил в следующем, пятом номере
«Русского богатства» статьей «Л. Толстой и О. Конт о науке»
с подзаголовком «Ответ г. Скабичевскому»10, который, как
говорит автор статьи, «продолжая настаивать на мысли, что Л.Н. Толстой
отрицает науку, но не только ту, которая бесполезна для народа, но науку
вообще».
Оболенский обращается к
истории самого понятия. Придерживаясь общепризнанной точки зрения, что
основателем научного направления является О. Конт, крестик «Русского
богатства» пытается выяснить, что вкладывал этот французский
философ-позитивист в содержание термина «наука». Автор статьи говорит
о том, что Конт чувствовал необходимость полезности науки, но, с другой
стороны, боялся ее практического направления, поэтому мечтал о создании
«высшей умозрительной науки, философии наук, которая была бы совершенно
чужда жизни и удовлетворяла бы только потребности ума» (С. 207). Аксиомой
и основой для дальнейших изысканий Конту послужил софизм Кондорсэ, который, по
словам Л.Е. Оболенского, как нельзя лучше ответил на все запросы философа:
«Наука только тогда может быть полезна жизни, когда она совсем о ней
забывает, и, наоборот, едва она гибнет не только как наука теоретическая, но и
как приложение» (Там же). И Толстой, по словам Оболенского, отрицает именно
эту идею «науки ради науки, знания ради знания», он хочет, чтобы
«в основе научной иерархии лежала эпическая идея о назначении человека, о
целях жизни», считает, что ученого должна толкать на исследования,
требуемые жизнью «любовь к человеку». И чем ближе наука будет к
жизни, «тем сильнее будет действовать этот стимул любви к ближнему»,
а «деятельность научная и духовная, – цитирует автор Толстого, – только
тогда плодотворна, когда она не знает прав, а знает одни обязанности. Если люди
действительно призваны к служению другим духовной работой, то они в этой работе
будут видеть только обязанность и с трудом, лишением и самоотвержением будут
использовать ее» (С. 315).
Продолжая эту мысль,
Оболенский соглашается с Л.Н. Толстым, что «мыслитель и художник никогда
не будут спокойно сидеть на олимпийских высотах», что эти творцы
«должны страдать вместе с людьми, для того, чтобы найти спасение или
утешение» (Там же). И подводя итог под собственными размышлениями о
взглядах Толстого на науку и ставя точку в полемике по этому поводу с А.М.
Скабичевским, Оболенский приводит слова Толстого, в которых видит правдивую
глубину, подчеркивая тем самым их ценность и значимость для других и прежде
всего для себя: «Служение народу науками и искусством будет только тогда,
когда люди, живущие среди народа и, как народ, не заявляя никаких прав, будут
предлагать ему свои научные и художественный услуги, принять или не принять
которые будет зависеть от народа» (С. 319).
А на вопрос, приведенный
в статье Скабичевского: «Какую бы науку или отдел науки можно было бы
выбросить» (С. 322), Оболенский отвечает, что не это главное, а то, чем
«важнее, а стало быть, честнее и нравственнее заниматься в науке
сейчас» (Там же). И исходя из толстовского воззрения, критик понимает, что
тем «что нужнее »бедному, коснеющему в дикости, невежестве и
полуголоде многомиллионному народу» (Там же).
В своих последних двух
статьях, завершающих своеобразный цикл о Л.Н. Толстом, Л.Е. Оболенский, как и
обещал ранее, обращается к непосредственному анализу философии, морали и
социальных взглядов Л.Н. Толстого, хотя и эти статьи являются по сути своего
рода ответом критикам, которые не должным образом, по мнению Оболенского,
судили этого великого художника-мыслителя.
В статье «Основные
начала философии Льва Толстого»11 Оболенский пытается доказать
значимость толстовских философских размышлений и вообще защитить его право на
философствование.
Позже критик стремится
опровергнуть мнение очень многих, что призвание Толстого – лишь искусство и что
якобы нечего было ездить в ту область, в которой ничего не смыслите. Критик
последовательно убеждает в органичности возникновения у Толстого философских
вопросов и попыток их разрешений, в их серьезности и значимости.
Причину обращения
Толстого к философским проблемам Оболенский видит в том, что перед ним возник
вопрос о цели и смысле своего существования. Автор статьи полагает, что
Толстой, создав свои произведения, пришел к выводу: «Я наивно воображал,
что я поэт, художник и могу, не зная ничего (о смысле и цели жизни), учить всех,
сам не зная чему. Из знакомства с этими людьми я вынес новый порок – гордость,
иначе не могу назвать эту сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить
людей, сам не зная чему» (С. 141). Этой фразой критик объясняет увлечение
Толстого философской стороной осмысления жизни и отказ от прежней деятельности
исключительного писателя-художника. Что интересно, Оболенский резко отрицал
разделение Толстого на художника и на мыслителя. Об этом он писал еще в статье
«Идеалы современной жизни и литературы». Но здесь противоречит сам
себе, не соединяя их до конца в своем сознании воедино. Для Оболенского
существует период создания художественных произведений огромного эстетического
значения и период философских изысков полемического содержания в творческой
жизни Л.Н. Толстого. Точнее было бы говорить о смене акцента с эстетики на
этико-философскую проблематику в творчестве, т.к. даже в самых ранних
произведениях можно увидеть собственно толстовскую философию жизни. Но все же
Оболенский разделяет «философов профессиональных» и «философов-художников», к
коим причисляет и Л.Н. Толстого наряду с Г.И. Успенским и Ф.М. Достоевским. На
его взгляд, философ-художник может допускать какие-то неточности, его мышление
имеет «характер образный», скорее психологический и поэтико-созерцательный, чем
точный математический или формальный (С. 136), а в его речи больше чувства, чем
ума.
По словам Оболенского,
Толстой пытался найти ответы на свои вопросы и у русских профессиональных
философов, и у западноевропейских, но ни одна система его не удовлетворяла:
«Он, как и все обыкновенные читатели, читал европейских мыслителей, чтобы от
них узнать истину, услышать ответ на мучительные вопросы жизни и духа, читал,
мучился, думал и не нашел» (С. 137). И как считает автор, в своей критике этих
философий Толстой «на самом деле вовсе не критик, а просто жаждущий истины
человек-художник, который нам передает свое личное субъективное впечатление от
того, что он вынес из чтения или иного знакомства с философскими учениями
запада» (С. 140). Нелегко еще потому, на взгляд Оболенского, что «великий
художник идет не от теории к фактам, а от живой жизни к теориям, от этого-то
трудно успокоить умной книжкой или хорошими словами без жизненной подкладки»
(Там же). Отсутствием основы жизни критик и объясняет желание Толстого в
какой-то момент покончить собой. Но спасла своими руками, точнее, своей
головой, созданная философия. Или «вера», как называет ее сам творец.
Оболенский поясняет, что ничего общего с религией это слово не имеет, это
«общее миросозерцание и мораль», философия отличается от религии тем, что
опирается не на «веру в мистическое откровение провозглашаемых истин», а на
«опытные, по меньшей мере психологические познания» (С. 147). Делает замечание
Оболенский и о толстовском Евангелие, считая его «посторонним наростом на
системе» (С. 148), случайно образовавшимся «под влиянием споров и мнений,
обусловленных встречами с расколоучителями и духовными лицами или же своего
рода популярным изложением этой церковной книги «формой», предназначенной для публики»
(Там же). Оболенский полагает, что Толстой преследовал цель лишь сделать
Евангелие в форме «более понятной и убедительной в своей этике и социологии для
наибольшей массы людей, т.е. и верующих» (Там же). Критик еще раз подчеркивает,
что «система Толстого не религия и не богословие», а «экскурсии в эту
область-случайность», «посторонний нарост», который можно «оставить в стороне»
(С. 149).
Далее Оболенским
прослеживается процесс становления особой философской системы Л.Н. Толстого. Он
говорит, что путем слияния эволюционной теории и идеалистического учения.
Толстой находит основу для своей морали: «Смысл жизни состоит в развитии и в
содействии этому развитию» (С. 150). «Но религия прогресса, – констатирует
критик, – удовлетворяла его только до тех пор, пока он сам, как организм, рос и
развивался» (Там же). С приходом старости Оболенский связывает у Толстого
наступающий кризис этой морали вечного прогресса, т.к. и яснополянский философ
осознал, что после него ничего не останется. Удовлетворяясь некоторое время
«бескорыстным служением будущему», он, полагает критик, приходит к мысли о
невозможности вечного процесса и восклицает: «Ведь и человечество, и мир также
состарится и умрут, как я? Стало быть, если я находил нелепым жить для себя,
потому что моя короткая жизнь – нелепость, то еще смешнее работать для
какого-то будущего прогресса, который также обратится в ничто и в котором
также, стало быть, мало смысла, как в моей личной жизни» (С. 151). Эти слова
Оболенский в качестве доказательства того, что Л.Н. Толстой опять оказался на
распутье. Но полным желания дальнейшего поиска. И из-за этого обращается к двум
методам познания бытия: «точная» или «ясная» наука и «ума зрительные познания»,
в разряд которых и попадает философия. Оболенский последовательно излагает
логику размышлений Л.Н. Толстого, который приходит к выводу, что все пути,
только по-разному, ведут к одному и тому же результату: либо все в жизни
становится ясным, но «чем яснее, тем очевиднее, что дальше нет ничего <…>
и надежды нет» (С. 153), либо состояние постоянной «смутной надежды что-то
найти», которое длится веками без ответа или же дает их, но только «самые
туманные, самые противоречивые и темные» (С. 154).
Это Толстого не
успокоило, по замечанию Оболенского, и он совершил свой «новый гениальный шаг»,
в котором критик усматривает традиции европейцев, прежде всего Канта и
английской психологической школы, но при этом утверждает, что, хотя Лев Толстой
был знаком с учениями этих направлений, шел своим путем. Находит в проблематике
и материале исследования, человек и смысл его жизни.
Рассмотрению толстовской
теории познания Оболенский посвящает остальную часть статьи, полностью
отдаваясь исследованию ломки взглядов Л.Н. Толстого, который находил ответы на
свои вопросы путем наблюдения над исторической жизнью народа и посредством
своего личного опыта.
Основу для нового видения
мира Оболенский находил у Толстого в критике разума. Излагая путь духовного
поиска художника-философа, он пишет, что Толстой «стал совершенно измученный
сомнениями, завидовать тем людям, которые слепо, не раздумывая верили в особое
высшее назначение своей жизни и в этой наивной, простой вере почерпали силу не
только жить, но и переносить всякие страдания, лишения, невзгоды, покойно и
даже с радостью ожидать смерть и не только не считать жизнь злом, но, наоборот,
величайшим благом и даром небес» (С. 159). Оболенский обнаруживает, что для
Толстого такими людьми стал народ, чью веру он попытался понять, осознать,
осмыслить. Но для этого ему бы пришлось отказаться от разума. Отречься от
разумного знания было невозможным для Толстого, поэтому его ждала только
смерть. И критик с радостью обнаруживает, что из этой тупиковой ситуации
Толстой находит выход для которого необходимо было лишь найти «разумное
объяснение неразумному знанию» народа. С восхищением автор статьи говорит о
писателе, постигнувшего столь трудную судьбу, о его силе, когда «при всем
осознании нелепости собственной жизни что-то его толкало вперед на поиски
средств сохранения жизни» (С. 160). Оболенский предполагает, что это «что-то
неразумное, это сила самой жизни». Истина приходит к Толстому, по мнению
критика, т.к. он начинает понимать, что искал вневременного смысла жизни, а
рассматривал свою личную жизнь, т.е. «искал смысл жизни в условиях времени и
пространства» (С. 161), который перед бесконечным является «ничто».
Продолжая, Оболенский
говорит о новом толстовском понятии под названием «Бесконечное» и, обобщив все
его рассуждения об этой категории, объявляет, что это «сама жизнь»,
«необходимость», это – «Бог», что без Бесконечного жизнь теряет смысл.
Далее речь заходит о
методе познания Бесконечного. Оболенский раскрывает его принцип через положения
Толстого о том, что бесконечное не может быть познано разумом, т.к. это «что-то
сверхчувственное», «оно шире разума, а шире разума только жизнь, создавая
разум» (С. 166). «Стало быть, – подводит итог критик, – вопроса о смысле жизни
нужно искать у самой жизни <…> само собой разумеется, только у такой
жизни, которая уже нашла, или имеет этот смысл, хотя бы и неразумным знанием
нашла» (Там же).
Из всех этих толстовских
умозаключений Оболенский выводит два возможных в таком случае способа познания
жизни разумом и самой жизнью, где главный – последний. Разум ограничивает
познание всего в целом (т.е. бесконечного) в рамках лишь некоторых элементов
жизни, которая в абсолютном понимании значительно шире разумного постижения
мира, но является лишь частью Бесконечного, собой выражая его сущность. Именно
понятие Бесконечного, постигнутое неразумным знанием, по мнению критика,
способно дать «веру, что наша жизнь и смерть имеют высшее значение» (Там же).
Но по Толстому, считает
Оболенский, нужно еще стать человеком, обладающим знанием Бесконечного. В
понимании критика это выглядит таким образом: необходимо очиститься от «нелепых
и уродливых наслоений, чтобы стать способным принять смысл жизни, далее «начать
жить именно так, как живут люди, узнавшие смысл жизни» (С. 167). Это не люди,
которые через познание смысла уничтожают в себе «страх лишений, страданий и
смерти». Оболенский объединяет все это в одну толстовскую фразу: «понять веру
жизнью» (С. 167), т.е. народ, делая таким образом вывод, что образ жизни очень
сильно влияет на духовное состояние человека. И критик цитирует строки
откровения писателя по поводу собственной жизни, которая была полна «нелепых и
уродливых наслоений»: «Я смутно понял, что и прежде истину закрывало от меня не
столько заблуждение моей мысли, сколько самая жизнь в тех исключительных
условиях эпикурейства, в которых я приводил ее» (С. 168). 
Итогом толстовских
размышлений Оболенский считает мысль, что «мало одного разума, чтобы понять,
что жизнь не бессмысленна», что нужно «второе условие: чтобы жизнь не была
бессмысленна и зла» (Там же). И именно в жизни с народом, как подчеркивает
исследователь, Толстой видит «основную истинную сущность смысла этой жизни» –
«любовь», «жертва во имя любви», «действие во имя любви». Отсюда, по
Оболенскому, проистекает главный принцип Толстого – «жить по Божьему закону» и
его стремление, «обязанность», как он говорит сам, «осторожно, внимательно
рассмотреть это учение веры, которое одно дает надежду понять смысл жизни» (С.
169).
В таком ключе Л.Е.
Оболенский изложил основные философские начала Толстого, которые по духу во
многом близки ему самому. Критик высказал единственное несогласие, которое
связано с дальнейшими размышлениями Толстого по поводу учения веры. Оболенский
считает, что этот художник-философ забыл об «осторожности», чем вызвал гнев у
богословов, по причине чего многие восприняли его прекрасную систему в штыки.
Эту часть его философии Оболенский называет «не соответствующей ни ее основному
духу, ни ее морали» (С. 173).
Так он заканчивает
изложение главных принципов теории Толстого, а в следующем номере своего
«толстого» журнала переходит к вопросу о «приложении этики Толстого к критике
окружающей жизни» (Там же).
Открывает статью «Мораль
и социальные взгляды Толстого»12 Оболенский предисловием, в котором
изложил основы главных «систем морали»: Кантовской, Шопенгауэровской (Нирвана),
позитивистской, утилитарной и эволюционной. Необходимость этого критик
объясняет тем, что многие незнакомы с философией, поэтому не понимают тех мест,
где она связывается с философской системой Толстого. Оболенский признается, что
сделать философию доступной даже ребенку – его мечта, которую он воплощает
отчасти теперь. То, что делается отступление от основной проблемы, которую сам
перед собой поставил (разбор морального и общественного учения Толстого),
Оболенский не скрывает. Он прямо говорит, что «читатели, не интересующиеся
этими вопросами, могут пропустить предисловие» (С. 154).
От души позанимавшись
популяризаторством, Оболенский обращается к непосредственному исследованию
толстовской морали. Критик пошел путем выяснения достоинства и преимущества его
учения, а потом выявления недостатков, т.к. сделал заключение, что «у таких
больших людей все большое: и достоинства, и ошибки, а потому к ним нужно
относиться и с большой чуткостью, но и с большой снисходительностью» (С. 180).
Главное положительное
начало в толстовском учении Оболенский видит в том, что «он, учение, не есть ни
буддизм, ни эпикуреизм, а синтетическое слитие воедино этих обоих полюсов
человеческой морали» (С. 177). Он опровергает тех критиков, которые видели в
Толстом только аскета, или же тех, которые считали его эпикурейцем, певцом «индивидуальной»
жизни, как «истинной» (С. 178). Заслугу Толстого Оболенский видит именно в
преодолении крайностей и буддизма, в основе которого лежит отказ от личной
жизни и поиск смысла жизни в Бесконечном, и эпикуреизма, который делает из
жизни «оргию разврата и насилий», проповедует жизнь одним днем с его временным
земным воплощением Оболенский находит в его учении, что «Бог есть истинная
жизнь», следуя которому жить нужно «по Божьему», тогда «наша личная земная
жизнь, как исполняющая божественный закон, будет совершенной и в то же время
будет величайшим благом» (С. 179). А для этого нужно помнить о Боге и
заботиться, чтобы личная жизнь выполняла «божественный закон», чтобы была
«осуществлением воли Бога». С восторгом Оболенский обнаруживает, что тем самым
«дана надежда и на бесконечную жизнь, но не убита, и забота о земной жизни,
напротив эта забота сделана таким же законом, как и забота о загробной жизни»
(С. 180).
Далее делом критика
становится отыскивание ошибок, ошибок человека, которого, по признанию
Оболенского, любишь всем сердцем своим, признаешь в нем великие заслуги,
великую пользу» (С. 181). Еще труднее для него «выставлять эти ошибки перед
всеми, на показ» (Там же). Но в этом он видит необходимость, долг перед
обществом и самим Толстым.
Первооснову всех ошибок
этого писателя-философа Оболенский видит в том, что он «принял философию за
веру» (182). Он с точки зрения своей морали стал подходить ко всем очень важным
вопросам человеческой жизни. Во главу угла, по мнению Оболенского, Толстой
поставил свое понимание бытия, т.е. свою философию, в ключе которой стал
строить представление об истинной, на его взгляд, формы жизни, правила, на
которые должен опираться человек, чтобы не отступать от «божьего закона», в
который вкладывает свое содержание, отличное от христианских принципов морали.
Оболенский говорит, что Толстой использовал христианскую догматику, но выбрал
только то, что отвечало его запросам.
Через критическое
восприятие мира Толстой достиг того, что искал смысл жизни. По мнению критика,
это принесло ему облегчение, «погрузило в состояние верующего», поэтому он
смешал свою философию с верой в Христа. А под воздействием восторга не заметил,
что верующие приходят к Богу «не размышлением и критикой, а без всякой думы,
без всякого вопроса берут готовое положение» (Там же). Взявшись за священные
книги, он подходит к ним «с готовой системой в голове» и, «если находит в книге
все так, как у себя в голове, он начинает не голову подчинять книге, а книгу
гнуть по голове» (С. 183), поэтому появляется свое толкование законов
христианской морали. Этого Оболенский не приемлет. Он приводит те шесть правил,
которые Толстой взял себе на вооружение: «не воюй, не судись, не изменяй жене,
не клянись, не сердись, не противься злому» (С. 184). И замечает, что в этом
выбор есть важные особенности. Критик сформулировал их так: Во-первых, «все они
отрицательны, а не положительны» (Там же), они указывают на то, чего «не должно
быть, а не то, что должно быть» (Там же), во-вторых, «все они говорят о том,
чего не нужно делать, а не о том, чего не нужно чувствовать, или что нужно
чувствовать» (Там же). Исходя из философии Толстого, Оболенский объясняет, что
такой выбор отвечает требованию очистится от нелепых и ненужных наслоений, от
зла. Критик указывает на то, что эти формулы можно или дать вместе, например,
«жить с женой или мужем, которые ненавистны, развратны, каждый день пьяны» (С.
193). Но необходима и «внутренняя сторона морали», а не только абсолютное,
можно сказать, механическое, бездумное, следование провозглашенных принципов.
Догма должна иметь жизнь среди людей. Оболенский говорит, что «если бы Толстой
во главу своей морали поставил любовь, как ставит ее евангельская мораль, он
объединил бы ее внешнюю и внутреннюю стороны» (С. 188).
Еще одной ошибкой, по
мнению автора статьи, было провозглашение народной жизни, как идеальной, при
этом отбросив тот факт, что у народа масса суеверий, предрассудков, ужасное
пьянство, зверское отношение к детям и женщинам. Все это мешало ему
провозгласить идеалом крестьянскую жизнь, который ему был просто необходим.
Оболенский видит в этом еще один недостаток: из-за потребности создать
положительный идеал для своей морали («а мораль без идеала невозможна» – тонко
подмечает критик) (С. 190)), Толстой в этом качестве провозглашает «реальный,
конкретный факт» (Там же). С точки зрения критика, с помощью шести заповедей он
не мог отделить истинное от неистинного. Поэтому иногда осуждал и дурное, и
хорошее. Мораль Толстого от всех этих несуразностей не была цельной,
поэтому-то, полагает Оболенский, он «для массы вопросов не может найти ответа в
своих шести правилах» (С. 191).
Продолжением размышлений
Оболенского становится обращение к отсутствию в толстовской морали всяких
«ступеней совершенства»: «либо стань мужиком, либо ты грешник» (С. 193), пусть
даже если это «величайший злодей» человек, или «всю жизнь отдавший на «служение
людям, но только не в виде мужика» (Там же). По Толстому получается, что если
не успел попасть в «указанную позицию, то ты лишаешься всякой морали.
Оболенский всей душой возражает этой формуле Толстого словами: «Человек не
может сразу сделаться совершенным, убить в себе все привычки, все связи с
прошлым. Вот почему хорошо то учение, которое покажет ему или ступени, которыми
он постепенно приблизится к идеалу, или даст такой идеал, который он мог бы
выполнять ежеминутно во всех условиях жизни и тем развивать себя к полному
осуществлению идеала. Такой идеал мог бы быть и постоянным критериумом для
жизненных отклонений от прямого пути к совершенству» (С. 198).
Еще один просчет
обнаруживает Оболенский в учении Толстого, которое требует обязательного
определения причины возникновения зла в жизни человека. Свозит все, по
замечанию критика, Толстой к насилию: «насилие мечом, насилие палкой, потом
деньгами и, наконец, наукой» (С. 194). Согласно рассуждению Оболенского,
возможны два способа избавления от зла: либо самим стать лучше, либо бросить
цивилизацию, как порождающее насилие. Перемениться к лучшему можно только
посредством науки и философии, чья роль в жизни человека Толстым отвергается, а
ведь с помощью этих двух начал люди узнали о причинах зла. А бросив
цивилизацию, продолжает свою мысль критик, человек забудет о ее зле и опять
потянется к ней. Так значит опять нужна наука, которая обобщила бы весь опыт
цивилизации и не допустила бы тем самым возникновения нового зла. Но такую же
роль ей Толстой отвести не может. Оболенский поясняет, что науку, как один из
способов познания, Толстой не отрицает, его не удовлетворяет то, что она
«ничего не делает для народа» (С. 195). Это уже новая, чисто толстовская,
задача науки, которую Оболенский в принципе принимает.
То, что Толстой не отдает
должное всему масштабу значения науки для человечества, приводит его, по мнению
критика, к так называемому «женскому вопросу». Оболенский, как и раньше,
протестует против утверждения, что женщины идут учиться только для того, чтобы
не рожать детей, и восклицает, что если бы Толстой «изучил как гениальный
наблюдатель, жизнь учащихся женщин и молодых тружеников науки» (С 196), то
«увидел бы, что это делается из чистейшей любви к человечеству и истине» (С.
197). Критик с прискорбием заявляет, что для Толстого все это является грешным,
т.к. «это не мужик и не древня» (Там же). Давняя надежда на то, что это всего
лишь заблуждение, недосмотр Толстого, в Оболенском развенчивается.
В заключении Оболенский
замечает, что Толстой делает попытку уйти от самоотрицательности своей теории и
провозглашает новую заповедь: «поступай так, как велит тебе закон любви» (С.
198). Это поворот, но что он принесет? Оболенский надеется, что «новые плоды» и
исправление старых ошибок» (Там же).
Заканчивает критик
«Русского богатства» тем же, с чего начал: с благодарности толстому за «хорошее
и великое», что он дал человечеству «лишь призывая это «великое и хорошее»
очистить от «посторонних наростов». И подводит итог: «Тогда у Толстого есть
чему поучиться» (С. 199).
Такова оценка Л.Е.
Оболенского толстовского творчества на поприще философа, мыслителя, создателя
своего собственного этического учения.
Только в 1891 году в
«Русском богатстве» появилась еще одна статья Оболенского о Толстом, но речь в
ней шла не о философской доктрине писателя, а посвящалась разбору драмы
«Власть тьмы», о чем уже упоминалось. Объяснение такому
демонстративному молчанию можно найти в его мемуарах. Просто Оболенский все
меньше одобрял и понимал искания Толстого, они не находили отклика в его душе.
Глава третья

Споры критиков о Л.Н. Толстом на страницах

«Русского богатства» 1889–1891 гг.
Несмотря на то, что под статьями в «Русском
богатстве» чаще всего встречалась подпись «Л.Е. Оболенский», или же его
псевдоним, а порой и криттоним были в этом журнале публикации и других
литературных критиков. также дело обстояло и с работами, посвященными Л.Н.
Толстому, которые связаны с его воззрениями, вызвавшими неоднородное понимание
и толкование в литературно-критической среде. позицию редактора в этом вопросе
отстаивали М. Филиппов и С. Розенберг.
Последний, как и Л.Е.
Оболенский, вступает в спор с А.М. Скабичевским, пытаясь ответить статьей
«Юродство и фаворитство»1 «чисто наглядным
примером« на вопрос оного, адресованный редактору »Русского
богатства«: »Что делать в том-то или ином случае жизни, если
следовать принципу Толстого о несопротивлении насилием злому?» (С. 63).
Начинает С. Розенберг с
вопроса: «В чем секрет того интереса, который возбудили в нашем обществе
последние произведения гр. Толстого?» (Там же). И, как считает критик,
дело не в таланте, т.к. он был известен «русской читающей публике» и
его прежним произведениям, а где он, «художественный талант»,
проявляеется сильнее, не ясно. Все дело в том, по мнению автора статьи, что
«последние произведения Толстого вызвали страсти, задели чувства самых
ординарных читателей« и что это свидетельствует о связи »чувств и
мыслей автора« с чувствами и мыслями читателей», о близости
затрагиваемых «предметов» (С. 64). А причиной такого духовного
соприкосновения С. Розенберг видит в «колеблющемся умонастроении»
общества, действительность которого людей «толкает на думы», которые,
к сожалению, имеют хаотичный характер, заставляя «метаться человека и в
своих чувствах…» (Там же). И такой же иноявный вид, полагает критик, имеют
«души и чувства гр. Толстого»: «знает он, по-видимому, в чем
заключается «истина», «смысл жизни», а все же сердце его
разрывается от отчаяния», – он не знает как достигнуть того и
другого» (Там же).
И, чтобы преодолеть
«положение» пьяного (Там же), С. Розенберг призывает не
отворачиваться от любого возможного пути выздоровления, т.к. общество «уж
очень нуждается в указании какого бы ни было пути«, а »последние произведения
гр. Толстого« касаются »больных мест« его »организма»,
т.к. их автор «в своем уме» и сердце переживает «думы и
чувства» этого общества (С. 65). А толстовский путь лежит через
«евангельскую истину о непротивлении злу насилием», согласно которой
истина эта «проста, ясна и разум на практической моралью для каждого
человека в отдельности и всех людей вместо» (Там же). Поэтому критик еще
более недоумевает по поводу того, что Толстому достается от современных
журналов и газет, т.к. истина эта оказалась «старой». «Кажется,
для нас, добрых христиан, – восклицает С. Розенберг, – в этой истине ничего
нового нет, никакой «Америки» граф Толстой нам не открыл» (Там
же).
И далее автор статьи
размышляет о том, почему этот такой «ясный, простой и разумный» путь
оказался «не ко двору». Критик не отрицает того, что он не прост, что
многим не по силам такие испытания и что даже для тех, кто ступил на этот путь,
как Л.Н. толстой, он оказался мучительным, хотя, несомненно, прекрасным».
«Наша литература, –
с горькой иронией замечает С. Розенберг, пришла на помощь читателю по предмету
мучительных размышлений, вызываемых проповедью графа Толстого о непротивлении
злу насилием?» (С. 66). Здесь он имеет в виду ряд публикаций в
периодической печати: статью неизвестного «Z» в журнале «Вестник Европы». критическую
работу Ореста Миллера в «Новостях», безымянные отклики в
библиографическом отделе «Русской мысли», а также статью в журнале
«Северный вестник», автор которой спрятался под криптонимом Н.М., но
легко угадываемый как Н. Михайловский. А сожалеть С. Розенберга заставило то,
что они каждый по-своему пришли к единому мнению о невозможности воплощения в
жизнь этого положения: «…Критики, единодушно заявляя, что учение о
непротивлении злу насилием «симпатично», находят его, однако, и
«странным», и даже «вредным», т.к. оно содействует
распространению бесстрастия, индифферентизма в нашем обществе, которое и без
того не отличается особенною прытью…» (Там же). Сильнее всего критика
возмутило утверждение одного из своих коллег, что «будто кто-то из народа
уже сказал» (Там же), по поводу чего автор статьи задался риторическим
вопросом: «Кто именно юродствует», граф Толстой, или его
критики?» (С. 67).
Ответ С. Розенберг ищет
долго и сложно. Для этого он прибегает к примеру спора купца и инженера о
дороге из Петербурга в Берлин. Инженер проводит на карте прямую линию и
говорит, что так нужно строить дорогу, т.к. она будет удобней, полезней. Я
купец отрицает это, заявляя, что по «нарисованному» пути он сгинет в
болоте. Но с возможностью полета на воздушном шаре по этому
«нарисованному» пути он соглашается, хотя при этом говорит инженеру,
что у него в руках «живое дело», что ему некогда заниматься
размышлениями об удобствах дороги. Инженера критик называет «идеалистом»,
а купца «практиком», признавая правоту каждого из них и замечая, что
цели у них разные: у одного – далекие, устремленные в будущее, а у другого –
непосредственно самые близкие, основывающиеся на настоящем. И при разрешении
этого спора каждой должен руководствоваться «разумным принципом», а
не «предрассудком», считает С. Розенберг, хотя даже в таком случае не
всегда все бывает гладко. Но, по его мнению, именно это «случилось с
критиками последних произведений графа Толстого» (С. 72).
Иллюстрацией тому
послужила выдержка из одной статьи, в которой рассматривалась ситуация, когда
людоедское племя зулусов пришло к отцу семейства за его детьми. по мнению
автора этой статьи, «добродетель, нравственный долг, вызываемый в душе
всем существом человеческой и нечеловеческой природы – защитить своих детей
силою, когда это нужно для сохранения их блага или жизни» (Там же), а не
размышлять об истине, смысле и жизни и других прекрасных материях в то время,
когда будут гибнуть собственные дети, т.к. из-за этого принципиального
«отношения к творимому злу» и «зло будет крепнуть и расти во все
стороны» (Там же). С. Розенберг считает, что этот критик был не прав ставя
так вопрос. Такое понимание, по его мнению, далеко от толстовского, хотя
находит повод для такого осмысления в ответе самого писателя, которого
заключается в том, что нужно было «постараться внушить» зулусам
страшное значение их поступка, но при этом «покорясь им по силе» (Там
же). Критик с грустью замечает: «Конечно, внушение в смысле моральной
проповеди бесполезно в этом случае, как бесполезно советовать купцу
пользоваться «нарисованным» (Там же). Поэтому для С. Розенберга
становится вдвойне важной и необходимой задача взглянуть по-новому и под другим
углом на изыскания Толстого в области морали, доказать, что не все здесь однозначно,
а также объективно оценить всю критику, обрушившуюся на него.
С. Розенберг говорит, что
не правы те, кто обвиняет писателя в излишнем философствовании, которое
неприемлемо для людей, живущих на грешной земле, а не на небе. Об отце этих
несчастных детей он говорит так: «Ему как человеку, обязательно было
думать и о завтрашнем дне, о том, что будет и может быть через год, через 10
лет. Тогда, может быть, и зулусов бы не было. Тогда, может быть, учение о
непротивлении злу насилием оказалось бы практически годным в настоящем, в
борьбе с зулусами…» (С. 73). Критик считает именно отца виновным в смерти
детей, что его бездействие и попустительство способствовало «делу гнусному
и невыгодному«, а »необходимость защищаться» заставила делать это,
«не рассуждая и не разбирая средств, подобно великому зверю», тем
самым подменяя «добродетель и нравственный долг» «звериной
непосредственностью» (Там же).
А современную критику С.
Розенберг отождествляет с этим главой семейства и причину такого вывода видит в
том, что гениальность критика определяется мнением «толпы», которая
«всегда предпочитает »синицу в руках – журавля в небе» (С. 74),
т.е. она интересуется «ближайшим успехом борьбы». Критика очень
волнует вопрос, что ждет общество дальше: «Но куда поведет в будущем это
блистательное достижение одних ближайших целях» (Там же) и констатирует:
«этот вопрос в наше »практическое« время» есть вопрос
глупый, и им задаются одни «юродствующие» (Там же).
С. Розенберг разочарован
тем, что критики отвергают всякую мораль, которая, какой бы ни была, несет
порядок и не допускает возникновения зля. По его мнению, это
противоестественно, т.к. «более или менее конечная, отдаленная цель»
в жизни человека всегда есть, только она не осознана, «она всегда перед
глазами».
А «беду» своих
современников он видит в том, что они сами плодят вокруг себя зулусов,
подчиняясь звериному закону, называемому «борьбой за существование»,
заботясь о «ближайших интересах сегодняшнего дня» (Там же). Но самое
поразительное для С. Розенберга то, что, когда таким людям говорят, что жизнь
их в общем-то бессмысленна, что «насилие есть гнусное и невозможное
средство« (Там же), они с »благородным негодованием» обвиняют
зулусов, что именно они мешают достижению благоприятного «общего
итога» их жизни.
Но самым обидным для С. Розенберга
стал тот факт, что и здесь критики, самые близкие к литературе люди, не
выделяются из общей массы, что их голоса звучат в унисон с общественным
мнением, порой даже противореча себе. Беспрецедентным примером этого для
критика послужил журнал «Вестник Европы», на страницах которого почти
одновременно с уже упомянутой статьей «Z», который отрицает толстовскую мораль, аргументируя
свою точку зрения тем, что в случае ее применения «зло будет крепнуть и
распространяться во все стороны беспрепятственно» (С. 76), появилась
прекрасная статья г. З. Слонимского под названием «Поэзия и проза
войны», в которой осуждается война как насилие, существование которого
невозможно даже в качестве «способа разрешения международных
столкновений« (Там же). С. Розенберг иронизирует над »Вестником
Европы», который горячо поддерживает и того, и другого критика.
Надо сказать, что автор
статьи в конце концов формирует главную проблему современного ему общества.
Суть ее он видит в том, что люди, «европейские» в том числе, всей душой
за программу о непротивлении злу насилием, но воплощать ее в жизнь не
торопятся, из разряда «симпатичной и прекрасной» она переходит в
категорию «странных и вредных». Он недоумевает, почему
«отпор», исходящий от «лучшей интеллигентской части общества»,
был встречен с радостью некоторыми критиками, один из которых, а именно Н.М.
(вероятнее всего это опять Н. Михайловский, чему будет подтверждение в
дальнейшем), на страницах «Северного вестника» воскликнул: «Жив
Бог, жива душа литературы, проповедь общественной анестезии и квиетизма
встречает отпор…» (С. 78). С. Розенберг считает, что здесь плакать нужно.
а не радоваться. Отвергает он и мнение Н.М., что Л.Н. толстой, как великая сила
«может приносить и пользу, и вред», одним и тем же напряжением легких
раздуть огонь и погасить «светильник только смрад и копоть, которые все
субъективно принимаете за свет?» (Там же).
Достаточно интересна
мысль С. Розенберга о том, что, если бы Толстой со своей со своей идеей
появился в шестидесятые годы, в «эпоху »пробуждения», то он
пришелся бы как нельзя кстати: «…Веяния об упразднении крепостного права
носились тогда в воздухе«, »…тогда отвращение против всякого вида
насилия живо было в общественном сознании…». И продолжая, критик приходит
к выводу, что в то время идея была востребована, а теперь нет, хотя
«проповедь та же самая…» (С. 78).
но нужен, по мысли С.
Розенберга, Толстой и сейчас, т.к. он в каждом будит вопрос: «что мы
желаем?» (С. 80). Он полагает, что, если бы люди почаще себя об этом
спрашивали в своих постоянных воздействиях на других людей контролировал себя,
немного хоть отвлекаясь от темы ближайших интересов«, тогда »может
быть, истина, написанная в книжке, истина в принципе, стала бы истиною и в
жизни» (Там же). Критик просит вдуматься в мудрую русскую поговорку
«Гром не грянет, мужик не перекрестится» и понять «практическое
значение« всяких »теоретических истин».
К этому же он склоняет и
г. Скабичевского, тем самым отвечая на его вопрос, заявленный как проблема в
начале статьи.
В заключение С.
Розенберг, пророча, призывает: «Стройте громоотвод, ибо и вновь
ударит» (С. 82).
В 11-ом номере
«Русского богатства» за 1886 год статью постоянного раздела
«Журналистика русская» написал М. Филиппов2 и среди
прочего затронул такой вопрос: «Сказание Владимира Короленко и его
отношение к учению Льва Толстого» (С. 185). Критик пытается доказать, что
Короленко, выступая против идей Толстого своим новым произведением, ошибается,
что он «сильно погрешает против истины», называя людей, которые
противопоставляют силе любовь« и проповедуют »непротивление злу
насилием«, »смиренными овцами» (С. ). Филиппов призывает
вспомнить «силу духа, обнаруженную слабыми женщинами и даже детьми,
которых терзали звери в римских амфитеатрах» (С. ) и сделать это для того,
чтобы понять превосходство «нравственной мощи над всякой физической
силой« (С. ). Критик не признает положения Короленко о том, что »сила
сама по себе не есть ни зло, ни добро, что «все» зависит от ее
«применения»: «…она есть зло, если употребляется с целью
нападения и преследования своекорыстных целей; она – добро, если мы пользуемся
ею для защиты слабого от сильного» (С. ).
Такое утверждение
вызывает в Филиппове протест: «Кроткие и особенно христиане, не употребляя
насилия для защиты слабых, тем не менее, повлияли на тысячи современных и на
целый ряд грядущих поколений, раскрыв им смысл истинной любви» (С. ). И
приводит пример обратного, «пример борьбы против насилия равным ему
насилием«: »пример, данный нам французской революцией прошлого века,
привел к торжеству личного эгоизма и ненасытного честолюбия нескольких вожаков,
которые, будучи детьми революции, под конец пожрали свою собственную
мать…» (С. ).
Критик прибегает к еще
одному примеру – образцу перерождения, когда тиран и гонитель христианства
Павел превратился в «апостола нового учения», а сделало его таковым,
восклицает Филиппов, «созерцание подобной силы духа» (С. ).
Обращается критик и к другому авторитету
современности – Виктору Гюго. Он пишет, что не один Толстой считал
«самопожертвование, не сопровождаемое насилием, высшей степенью героизма» и еще
раз призывает воспользоваться своей памятью и вспомнить в «93-ем году»
противостояние Говена и Лантенака. Когда Говен побеждает Лантенака? Тогда ли,
когда он берет приступом его замок или тогда, когда идёт вместо него на плаху?»
(С.199).
И здесь Филиппов делает
резкий переход, тем самым обозначая главную проблему своей статьи: «Вот о чём
не мешало бы подумать противникам учения Толстого» (С. 199).
Эта фраза стала финальным
аккордом работы М. Филиппова, но не последней в деле всего журнала по защите
права Л. Толстого на свои собственные взгляды и принципы какими бы чуждыми они
ни были общественному вкусу.
Конечно же, львиная доля
этого дела легла на плечи Л.Е. Оболенского. Его взаимоотношения с критикой
нельзя было назвать добрыми и благожелательными. Упреки порой носили даже
личный характер. Оболенский вел активную переписку со своими отношениями,
демонстрируя в них верх уважения и тактичности. Так в письме за 1885 год к
одному из самых простых своих противников к Н. Михайловскому, он пишет: «…
журнал мой я издавал с целью служить истине народу и прогрессу, которых не
отождествляю с Вами и поэтому не обязан вовсе оправдываться в личных
оскорблениях, которых могло быть и больше. <…> Не скажу же я этой фразы
потому, что считаю всякие личные оскорбления преступлением очень большими, а
литературные тем более, а если они не справедливы, то и оправдания им придумать
не могу, (если они совершены мною) – ибо я всегда старался и другим советовал в
моих статьях относится справедливо даже к врагам своим, хотя, конечно, мог
нарушить сам невольно этот основной принцип моего литературного credo. Вот почему я считаю своим долгом
оправдаться и от Ваших обвинений.»3
А в более поздним письме
относящимся, вероятно, к концу 80-х, из-за просьбы Михайловского не высылать
ему журнала «Русское богатство», Оболенский по-настоящему сокрушается: «…Не
могу не выразить сожаления, что Вы выбрасываете единственное зеркало, в котором
хоть изредка могли бы встретить отражение ваших вольных или невольных недоразумений.
Допустим даже, что моё зеркало может ошибаться : и все же лучше какое-нибудь,
чем никакого. Меня удивляет, что Вы, человек, считающийся либеральным, не в
состоянии выносить ни малейшей критики. Неужели Вы не знаете, что деспоты
доходят до звериного образа которому, между прочим, что разбивали то зеркало
свободного слова, в которое могли бы видеть себя. Вы не в силах запретить моего
журнала и вот Вы его выбрасываете из своей комнаты»4».
На различного рода
нападки Л.Е. Оболенский отвечал и на страницах своего журнала, прячась чаще
всего за излюбленным псевдонимом «Созерцатель», стремясь тем самым к
объективному читательскому восприятию проблемы. Одна из таких статей касалась
степени влияния, оказываемого на Оболенского Л.Н. Толстым. В этой работе под названием
«Обо всем» с говорящим подзаголовком «Два слова нашим критикам» Оболенский в
полном смысле оправдывается.
Первое обвинение состояло
в том, что якобы его роман «Два полюса» является всего лишь популяризацией идей
Л.Н. Толстого. Это сильно возмутило автора этого произведения. Близость идей
главного героя (а, следовательно, и его создателя) и идей Л.Н. Толстого
«Созерцатель» объясняет просто совпадением. Он поясняет, что г. Оболенский
(т.е. он сам) сумел создать тот тип нового человека, который воплотился позже
во Л.Н. Толстом, который не мог даже послужить прототипом, т.к. ко времени
создания романа Оболенский с Толстым знакомы не были. Созерцатель видит в этом
совпадении идейную близость двух людей. Он приводит факт, который говорит о
том, что Оболенский ещё в 1879 году заявил, что в основе все6й его деятельности
будет лежать принцип любви, который позже у Толстого трансформируется в формулу
«не противься злу насилием», которое содержатель у Оболенского находит под
определением «враждя». И автор статьи вновь повторяет, что это могло служить
лишь только свидетельством духовной близости двух людей, и ничем иным.
Вторым обвинением,
разбираемым в статье, стало заявление г. Скабичевского о том, что в одном из
героев романа «За идеологом» Л.Е. Оболенский изобразил последователя идей Л.Н.
Толстого, при этом «написал на своего сотрудника такую сатиру, какой никто ещё
на него не писал» (С. 211). «Созерцатель» возражает этому, говоря, что автор
романа хотел нарисовать карикатурный тип последователя Евангельского учения,
такого человека, который навязывается в последователя учения, но в результате
искажает его. самое же главное для автора, по мнению «Созерцателя», становится
то, что этот тип делается лучше, чем прежде, посредством этого учения, что-то,
но он выносит из него. И с Л.Н. Толстым этот тип ничего общего не имеет
«Созерцатель» восклицает: «Необходимо всегда отделять идею от её существования
в действительности» (С. 213), и далее замечает, что если она делается
«каррикатурно», то вина никак идет. В своем размышлении автор статьи идет
дальше и с сожалением обнаруживает такой паразитический тип и в области
литературы, непосредственно в критике. Их, т.е. работников этого умственного
труда, отличает, по мнению критика, полное отсутствие творчества и рабская
обезьянья подражательность» (С. 214). И, подытоживая, «Созерцатель»
подчёркивает, что тип созданный Оболенским не имеет с Толстым ничего общего и
что автор романа преследовал совсем иные цели, но никак не написание сатиры на
почитаемого им человека.
Как критика, писателя и
редактора журнала Л.Е. Оболенского не устраивало качество современной ему
литературной критики. Он неоднократно, использует любую возможность, говорит о
её непрофессионализме и тенденциозности, в том числе и по отношению по Л.Н.
Толстому. Уже в самой первой статье из задуманного цикла этот журналист
задается целью разогнать «туман, напущенный прессой» на личность великого
писателя. Значимым в этом смысле стало её название: «Русская мыслебоязнь и
критика Толстого».
По словам Оболенского
«едва ли был хоть один выдающийся человек в древнем и средневековом мире, а
отчасти ещё и в наше время, который не был бы так или иначе истерзан толпой, не
понят, оклеветан, обвиняем в нелепостях и пр., и пр., начиная от Сократа и
кончая даже Байроном, Пушкиным и Достоевским (С. 119). В нем вызывает удивление
такое явление в русской истории, когда только мерь великого человека заставляет
всех образумиться и перестать ненавидеть все выдающиеся и гениальное,
воплощающееся в нем.
Усердствовали, по
замечанию критика, все: от мелкой и провинциальной прессы до самой крупной
различного толка, но ничего из никто из них не вспомнил, что Л.Н. Толстой –
«гениальный творец «Войны и мира» (С. 122). «О, нет, русские ученые такими
пустяками не занимаются!» – негодующе кричит В.Г. Белинский (Там же). Его
возмущает, как некий г. Семевский занимается «по русскому обычаю»
«перетряхиванием старого белья» Л.Н. Толстого (там же), как «даже кроткий и
тишайший Орест Миллер выступил против Толстого со своею славянофильскою
палицею, взятою на время у Алёши – Поповича» (там же). Вспомнил и г.
Скабичевского, содержание статей которого не раз вызывали протест у Л.Е.
Обаленского, который негодует по поводу того, что даже те печатные органы,
которые осмелились предпринять попытку защитить Л.Н. Толстого (газета «Неделя»
и «Новое время») не были забыты бушующей критикой. При этом замечает, что
только иностранные научные и философские журналы по достоинству оценили систему
Л.Н. Толстого, и приходит к выводу, что европейская критика вообще по своей
сути противоположена российской. Она «знает цену плодам оригинального
творчества и умеет мириться со странностями и даже абсурдами гениев, выбирая то
полезное и ценное, что они дают человечеству» (С. 125), тем не менее понимая,
что «без творческой оригинальности прогресс остановился бы» (Там же) Примером
такого честного подхода в русской печати для Оболенского служит критика 60-х
годов: «подъем нашей мысли, когда имела в литературе людей глубоко и
всесторонне образованных» (Там же). А современную критику он называет «полной»,
которая, в отличие от своих учителей «втащила на литературный эшафот
гениального романиста и каждый стегал её сколько мог и сколько хотел» (С. 121).
По мнению Оболенского, этого не достоин «Живой гениальный старик, беспредельно
честный и искренний, беспредельно любящий и тонко чувствующий, который жаждал
одного: принести людям, хоть в конце жизни, ту пользу и ту истину, которую,
казалось ему, он осознал на склоне лет». (С. 122). Допустим, что он ошибся, –
пишет Оболенский, – но не с одним величайшим преступником ни один самый
жестокий прокурор не стал бы так обращаться на суде, как обращались с Л.Н.
Толстым его критики». (С. 123) Объяснение этому находит в психологическом
законе истории: «Таков удел каждого, кто выделяется из толпы». (там же). А
почему это так? А потому что, говоря словами Л.Е. Оболенского «оно объяснило
только паникой стадной мыслебоязни (С. 124): «Это – болезнь идей, непривычна к
ним, незнание того, что идеи – светочи прогресса, творческое семя лучшей жизни,
а вовсе не какой-то спрут, который схватит и потащит в океан». (С. 125) Критик
протестует, полагая, что нельзя впадать в крайности: слепо отвергать, не
пытаясь обнаружить рационального зерна, или же как стадо, броситься, очертя
голову, за мыслителем. Иначе, прибегая к цитате самого Л.Н. Толстого, говорит
Оболенский, «прокуроры перестанут обвинять, городовые противиться злу насилием
богачи бросят свои богатства и станут пахать землю, а молодёжь перестанет
учиться, получать дипломы, занимать места и заниматься общественными вопросами».
(там же) Если бы нападавшие не трусили мыслить, то полагает критик «Русского
богатства», могли бы понять несостоятельность этих положений, они бы увидели
главный недостаток Л.Н. Толстого в них, который Оболенский называет как
«рациональный метод», приведший этого великого мудреца к
«крайностям отрицания почти всего существующего» (С. 124), сделавший
его учение «совершенно не практичным и могущим иметь только
критико-отрицательное значение, да и то не полное» (Там же), т.к. писатель
«выметал из избы вместе с сором все нужное» (Там же), которое
бесспорно было.
И в результате всех этих
размышлений в дальнейшем автор статьи обращает внимание на ту часть современной
критики, которая взяла на себя роль средневековой инквизиции: «Она
стремится только показать, в чем писатель отступил от шаблона либерального или
консервативного, и затем сыплет на него прокурорские от имени либерализма или
консерватизма, смотря по своей принадлежности к тому или другому лагерю»
(С. 126). Образчиками такой критики для Оболенского являются г. Михайловский и
г. Слонимский, которые ставят Толстому в вину то, что его идеи
«понравились какой-то газете, не переделали ее радикально, т.к. эта газета
продолжает любить балет!» (Там же).
Оболенский предвосхищает
попытку объяснить такой хищнический выпад в сторону Толстого не мыслебоязнью и
консерватизмом, а «бессознательным демократизмом». Он пишет, что
«мы не знаем ничего почтеннее сознательного демократизма кухонь и
лакейских, когда сплетничают и зубоскалят о господах потому, что их третируют
свысока, с точки зрения дворницкой, не зная, что эти господа Шекспиры,
Гумбольдта, Байроны» (С. 127).
Не разделяет Оболенский
точки зрения об излишнем холопстве публики перед гением. Он утверждает, что
нельзя уподобляться поведению школьников перед учителем, старающихся делать
вид, что «вовсе им не увлечены», что «у них достаточно
собственного ума», чтобы и к гению относится критически. И поэтому-то,
заключает критик, они лезут из кожи вон, чтобы уловить у него какую-нибудь
ошибочку, противоречие, и при этом «часто впадают в невозможные
нелепости» (С. 128).
Оболенский оба эти случая
называет «умственным рабством», которое замечает по отношению ко Л.Н.
Толстому у Скабичевского, который в одной статье возмущается, что
«Толстого за то, что он великий художник, считают способным быть
«великим философом», а в другой замечает, что «нельзя быть
гениальным художником, не будучи широко образованным и мыслящим человеком»
(С. 127). Такое противоречие, по мнению Оболенского, не к лицу «старому
почтенному критику«, которому »нечего бояться, что он унизит себя,
если отнесется с уважением к великому таланту и многое извинит ему уже за то
одно, что он раньше дал, особенно если известно, что он человек бесспорно
честный, искренний и любящий человечество» (С. 128).
В следующих главах своей
работы Л.Е. Оболенский обращается к статьям Н.М. Михайловского, которые были
напечатаны в трех номерах «Северного вестника», сразу же указывая на
то, что г. Михайловский в своих статьях о Толстом «явился выразителем мнения
улицы и не внес в свою критику ни малейшей «истинной» критики»
(С. 129). Оболенский сразу же оговаривается, что быть голосом толпы почетно,
если только толпа права, чего, к несчастью, он не находит. Поэтому, возражая
Н.М. Михайловскому, пытается открыть глаза всей улицы.
Начинает критик с формы и
метода написания Михайловским своих статей, характер которых Оболенский
определяет одним словом – «неуловимость» (Там же). Он укоряет автора
этого метода за «порхание, подобно мотыльку, с одного цветка на другой»,
за то, что этот «не пытается изучить писателя и сперва систематически
изложить его идеи, а потом систематически их разобрать» (Там же). Хотя,
как замечает критик умеет писать иначе, т.е. доказывая свои идеи и развивая
их« (С. 130). Поэтому прием »подшучивания«, »бросания
вопросов и прибауточек», по мнению Оболенского, не случаен, т.к.
Михайловский хочет добиться того, чтобы его статьи пришлись по вкусу русскому
читателю, который «любит легкое чтение», а «личные сплетни и
нападки» отвечают этому как нельзя лучше. Поэтому-то, согласно
Оболенскому, они занимают большую часть опусов Михайловского, стремящегося
развенчать всеобщую любовь публики ко Л.Н. Толстому, отождествляя ее с
холопством, «битьем лба» (С. 131).
Оболенский против
выдвинутого Толстому обвинения в «непоследовательности»,
проявляющейся в том, что, будучи богачом, он проповедует нищенство, описываемое
им в новом томе сочинений, за которые должна заплатить бедная труженица,
«чтобы прочесть его проповеди о прелести нищеты и прочем» (Там же).
Даже робкая защита Л.Н. Толстого г. Слонимским Оболенский считает недостаточной
и унизительной, т.к. он «подразумевает, что обвинения против Толстого
справедливы, и только критики Толстого еще хуже его» (С. 132). Оболенского
удивляет, что русская либеральная журналистика не понимает, почему Толстой не
поступает вопреки семье, что он «гораздо выше и чище, чем простой страх
опеки и семейной вражды» (С. 133). Здесь критик имеет в виду толстовскую
идею о превосходстве бедности перед богатством и с презрением к деньгам, его
желании раздать имущество или отказаться от доходов. Оболенский говорит, что
Л.Н. Толстой мог бы деспотическим образом
Заключение

О Л.Н. Толстом написано
множество работ как его современниками, так и его потомками. Далеко не простое
творчество этого писателя требовало осмысления, которое происходило в умах
людей в каждом случае по-своему. Создается впечатление, что так никто не увидел
подлинного лица Л.Н. Толстого. Особенно последнего периода его жизни. Как
нельзя лучше подходят сюда слова М.А. Протопопов, которые указывают на главную
ошибку критики того времени: «Толстой поучителен и важен для нас не как
изобразитель жизни, не как показатель ее нужд и требований, не как выразитель
идеалов известной общественной группы – ничем подобным он и не был никогда: он
поучителен как самостоятельный духовный мир, интересен как нравственная
личность…»1 А ведь сам Протопопов резко отрицал идеи
толстовства, но право человека на свою внутреннюю духовную жизнь неизменно
признавал.
Так или иначе, но о
Толстом писали. Противоречивое, наполненное страданием бытие гения русской
литературы в последние годы рождало столь же разноликое суждение о нем. Это,
несомненно, сказывалось на восприятии в общем толстовского учения и его
произведений в новом духе. А.М. Скабичевский, Н.К. Михайловский, М.А.
Протопопов, Р.А. Дистерло, Е.В. Марков, П.И. Ткачев, позже В.Г. Короленко,
М.Горький, Р.В. Иванов-Разумник, Д.Н. Овсеенко-Куликовский, Дм.С.
Мережсковский, Л.М. Шестов, И.А. Ильин и многие, многие другие писали о
Толстом. Но в этом смысле становится актуальным афоризм «В споре рождается
истина» и очень точной мысль Л.Е. Оболенского о необходимости синтеза
различных точек зрения, тот или иной вопрос для того. чтобы понять главное.
«…Необходимо помнить, что истина лежит в объединении и примирении их итогов,
путем строго критического разбора, и затем синтеза»2.
Как «человек совсем
искренний, ужасно много работающий для своего журнала и желающий в нем
проводить убеждения хорошие и честные»3, а еще тонко и глубоко
чувствующий и достаточно известный среди своих современников, судя по их
откликам о нем, Л.Е. Оболенский вполне мог занять свое место среди признанных
критиков творчества Л.Н. Толстого, стать еще одной ступенькой в вершине
понимания духа этого писателя.
Наследие Л.Е. Оболенского
велико, он еще ни раз может стать объектом самого пристального внимания
какого-нибудь исследователя. Так, достаточно обширна и интересна переписка
Оболенского с секретарем Л.Н. Толстого В.Г. Чертловым, во многом благодаря
которому складывалось толстовское мнение о редакторе «Русское
богатство». Переписка писателя и его секретаря, а также переписка
Оболенского с Л.Н. Толстым могла бы послужить хорошим материалом для изучения
взаимоотношений Л.Н. Толстого и Л.Е. Оболенского.
Примечания

Введение

1 Оболенский Л. Идеалы нашей жизни и
литературы: (критический этюд). Статья III // Русское богатство. – 1885. – № 12. – С. 226.
2 Горбачев Н.А. Лев Толстой – художник
и мыслитель в литературной критике XIX–XX вв.: Учебное пособие. – Махачкала:
Изд-во ДГУ, 1903. – 78 с.
Глава первая

1 Б.п. <Л.Е. Оболенский>. Л.Н.
Толстой. «Власть тьмы». Драма в пяти действиях. Издание склада
«Посредник», 198 стр. Цена 5 к. // Русское богатство. – 1887. – № 2.
– С. 207–208.
2 Лисовский А. Смерть Ивана Ильича:
Этюд // Русское богатство. – 1888. – № 1. – С. 180–197. Далее все ссылки на эту
работу приведены в тексте с указанием страницы.
3 Струнин Дм. Выдающийся литературный
тип: Объективно-критический очерк // Русское богатство. – 1890. – № 4. – С.
106–125. Далее все ссылки на эту работу приведены в тексте с указанием
страницы.
4 Созерцатель <Л.Е. Оболенский>. Обо всем // Русское
богатство. – 1887. – № 4. – С. 113–128. Далее все ссылки на эту работу
приведены в тексте с указанием страницы.

Глава вторая

1 Цит. по: Книгин И.А. Леонид Егорович
Оболенский – литературный критик. – Саратов: Изд-во СГУ, 1992. – С. 26.
2 Там же.
3 Оболенский Л.Е. Л.Н. Толстой. Его
философские и нравственные идеи. – СПб, 1886; 2-е изд. – СПб, 1887.
4 Цит. по: Книгин И.А. Леонид Егорович
Оболенский – литературный критик. – Саратов: Изд-во СГУ, 1992. – С. 73.
5 Оболенский Л. Идеалы нашей жизни и
литературы: (Критический этюд). Статья III // Русское богатство. – 1885. – № 12. – С. 225–232.
6 Там же. С. 225.
7 Оболенский Л. Русская мыслебоязнь и
критики Толстого // Русское богатство. – 1886. – № 8. – С. 117–168.
8 Оболенский Л. Идеалы нашей жизни и
литературы: (Критический этюд). Статья III // Русское богатство. – 1885. – № 12. – С. 225–232.
Далее все ссылки на эту
статью приведены в тексте с указанием страницы.
9 Оболенский Л.Е. Толстой о женском
вопросе, искусстве и науке: (По поводу заметки г. Скабичевского) // Русское
богатство. – 1886. – № 4. – С. 167–176.
Далее все ссылки на эту статью приведены в тексте с
указанием страницы.
10 Оболенский Л.Е. Л.Н. Толстой и О.
Конт о науке: (Ответ г. Скабичевскому) // Русское богатство. – 1886. – № 5–6. –
С. 349–361.
Далее все ссылки на эту статью приведены в тексте с
указанием страницы.
11 Оболенский Л.Е. Основные начала
философии Льва Толстого: Критические исследования // Русское богатство. – 1886.
– № 9. – С. 129–173.
Далее все ссылки на эту статью приведены в тексте с
указанием страницы.
12 Оболенский Л. Мораль и социальные
взгляды Толстого // Русское богатство. – 1886. – № 10. – С. 157–199. 
Далее все ссылки на эту статью приведены в тексте с
указанием страницы.
Глава третья

1 Розенберг С. Юродство и фарисейство:
(По поводу полемик с гр. Л.Н. Толстым) // Русское богатство. – 1886. – 10. – С.
63–82.
Далее все ссылки на эту статью приведены в тексте с
указанием страницы.
2 М. Ф<илиппов>. Журналистика русская
// Русское богатство. – 1886. – № 11. – С. 185–199.
Далее все ссылки на эту статью приведены в тексте с
указанием страницы.
3 Оболенский Л.Е. Письмо к Н.К.
Михайловскому от 31 марта 1885 года // Рукописный отдел ИРЛИ РАН (Пушкинского
Дома). Ф. 181. Оп. 1. Ед хр. 493. Л. 3–12.
4 Оболенский Л.Е. Письмо к Н.К.
Михайловскому // Рукописный отдел ИРЛИ РАН (Пушкинского Дома). Ф. 181. Оп. 1.
Ед хр. 493. Л. 23–26.
5 Созерцатель <Л.Е. Оболенский>.
Обо всем: Два слова нашим критикам // Русское богатство. – 1886. – № 1. – С.
208–216.
6 Оболенский Л. Русская мыслебоязнь и
критики Толстого // Русское богатство. – 1886. – № 8. – С. 117–168. 
Далее все ссылки на эту статью приведены в тексте с
указанием страницы.
7 Созерцатель <Л.Е. Оболенский>.
Обо всем: (Критические заметки) // Русское богатство. – 1883. – № 1. – С.
213–234.
Далее все ссылки на эту статью приведены в тексте с
указанием страницы.
8 Л. О<боленский>. Обо всем:
(Критические заметки) // Русское богатство. – 1887. – № 1. – С. .
9 Созерцатель <Л.Е. Оболенский>.
Из общественной хроники: (Вместо «Внутреннего обозрения») // Русское богатство.
– 1887. – № 1. – С. 211.
Заключение

1 Цит. по ст.: Магдеева Г.М.
Мировоззрение и творчество Л.Н, Толстого в интерпретации М.А. Протопопова //
Слово и мысль Льва Толстого: Филологические разыскания. – Казань: Изд-во ГКУ,
1993. – С. 83.
2 Л. О.<боленский>. Обо всем:
(Критические заметки) // Русское богатство. – 1887. – № 1. – С. .
3 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90-та
т. – М.: ГИХЛ, 1935. – Т. 85. – С. 134.
Библиография[1]
I.
1. Созерцатель <Л.Е. Оболенский>. Обо всем:
(Критические заметки) // Русское богатство. – 1883. – № 1. – С. 213–234.
2. Созерцатель <Л.Е. Оболенский>. Обо всем:
(Критические заметки) // Русское богатство. – 1885. – № 9. – С. 160–173.
3. Оболенский Л. Идеалы нашей жизни и литературы:
(Критический этюд). Статья III // Русское богатство. –
1885. – № 12. – С. 225–232.
4. Созерцатель <Л.Е.
Оболенский>. Обо всем: Два слова нашим критикам // Русское богатство. –
1886. – № 1. – С. 208–216.
5. Оболенский Л.Е. Толстой о женском
вопросе, искусстве и науке: (По поводу заметки г. Скабичевского) // Русское
богатство. – 1886. – № 4. – С. 167–176.
6. Оболенский Л.Е. Л.Н. Толстой и О. Конт о науке:
(Ответ г. Скабичевскому) // Русское богатство. – 1886. – № 5–6. – С. 349–361.
7. Созерцатель <Л.Е.
Оболенский>. Обо всем: Два слова нашим критикам // Русское богатство. –
1886. – № 5–6. – С. 349–361.
8. Оболенский Л. Русская мыслебоязнь и критики
Толстого // Русское богатство. – 1886. – № 8. – С. 117–168. 
9. Основные начала философии Льва Толстого:
Критическое исследование // Русское богатство. – 1886. – № 9. – С. 129–173.
10. Розенберг С. Юродство и фарисейство: (По поводу
полемик с гр. Л.Н. Толстым) // Русское богатство. – 1886. – 10. – С. 63–82.
11. Оболенский Л. Мораль и социальные взгляды
Толстого // Русское богатство. – 1886. – № 10. – С. 157–199. 
12. М. Ф<илиппов>.
Журналистика русская // Русское богатство. – 1886. – № 11. – С. 185–199.
13. Л. О<боленский>. Обо всем: (Критические
заметки) // Русское богатство. – 1887. – № 1. – С. 179–207.
14. Созерцатель <Л.Е.
Оболенский>. Из общественной хроники: (Вместо «Внутреннего обозрения») //
Русское богатство. – 1887. – № 1. – С. 208–220.
15. Б.п. <Л.Е. Оболенский>. Л.Н. Толстой.
«Власть тьмы». Драма в пяти действиях. Издание склада
«Посредник», 198 стр. Цена 5 к. // Русское богатство. – 1887. – № 2.
– С. 207–208.
16. Оболенский Л. Психология и мораль в новой драме
Толстого: («Власть тьмы, или Коготок увяз – всей птичке пропасть») // Русское
богатство. – 1887. – № 3. – С. 133–168.
17. Созерцатель <Л.Е.
Оболенский>. Обо всем // Русское богатство. – 1887. – № 4. – С. 113–128.
Далее все ссылки на эту работу приведены в тексте с указанием страницы.
18. Лисовский А. Смерть Ивана Ильича: Этюд //
Русское богатство. – 1888. – № 1. – С. 180–197. Далее все ссылки на эту работу
приведены в тексте с указанием страницы.
19. Струнин Дм. Выдающийся литературный тип:
Объективно-критический очерк // Русское богатство. – 1890. – № 4. – С. 106–125.
Далее все ссылки на эту работу приведены в тексте с указанием страницы.
II.
1. Толстая А.Л. Отец: Жизнь Л. Толстого: В 2 т. –
М.: Книга, 1989. – 502 с.
2. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90-та т. – М.:
ГИХЛ, 1935. – Т. 85. – С. 134.
3. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. – М.: Худож.
лит., 1984. – Т. 19–20: Письма: 1882–1910. – С. 60, 61, 63, 65–67, 101, 119,
121, 124, 139, 142, 174, 175, 465.
III.
1. Абросимова В. «…Рассказать жизнь, как она была…»:
(Из писем Эмилия Диллона к Л.Н. Тостому) // Вопросы литературы. – 1989. – № 11.
– С. 124–172.
2. Асмус В.Д. Мировоззрение Толстого // Литературное
наследство: Лев Толстой. – М.: Изд-во АН СССР, 1961. – Т. 69, Кн. 1. – С.
35–102.
3. Бабаев Э.Г. Лев Толстой и русская журналистика
его эпохи. – М.: Изд-во МГУ, 1978. – 96 с.
4. Бабаев Э.Г. Очерки эстетики и творчества Л.Н.
Толстого. – М.: Изд-во МГУ, 1981. – 200 с.
5. Виноградов И.И. «Главнейшая из наук» //
Литературная учеба. – 1980. – № 5. – С. 157–168.
6. Виноградов И.И. Критический анализ
религиозно-философских взглядов Л.Н. Толстого. – М.: Знание, 1981. – 64 с.
7. Глинский Б.Б. Л.Е. Оболенский // Глинский Б.Б.
Среди литераторов и ученых. – СПб, 1914. – С. 268–278.
8. Горбанев Н.А. Лев Толстой – художник и мыслитель
в литературной критике X{X–XX вв.: Учебное пособие. – Махачкала: Изд-во ДГУ, 1983. – 78
с.